— Отрезали, когда они вышли из окружения, понятно…
— А почему он не мог подпереть ветку рукой?
— Рукой?
Все смутились.
— А какой толк? Все равно.
— Значит, не мог, — решил за всех Хайкин, глядя на пустой рукав Сергея.
— А что сказала Марчела, когда он вернулся без ноги?
— Что сказала? Ничего!
— Но как же он мог любить Марчелу, если они друг друга никогда раньше не видели? — спросил кто-то из новичков.
— А вот и мог! — отрезал все тот же Хайкин, искоса поглядывая на физрука.
Когда вечером после целодневной беготни Сидор вернулся в каморку возле конюшни, где они жили вдвоем с Цурцуряну, там его поджидал Топораш.
Цурцуряну только что внес большую охапку соломы и раскладывал ее на свой топчан и на топчан Сидора. Мастер Топораш в сдвинутой на затылок шляпе примостился в углу, на старом перевернутом пружинном сиденье, снятом, видимо, с какого-то фаэтона.
Возчик вышел. Сидор и Топораш остались вдвоем.
Электрическая лампочка обливала каморку каким-то праздничным светом, перевернутое сиденье стало похоже на кресло, золотистым блеском отсвечивала солома на лавках, даже тень от поломанного колеса, бог весть как попавшего сюда, казалась причудливо красивой.
Мазуре стал просматривать газету, покрыв ею, словно пледом, свои колени, и в то же время прислушивался — не скажет ли что-нибудь Топораш?
Но старый мастер был, как всегда, молчалив. С тех пор, как он заявился сюда впервые, он не давал себе труда здороваться или прощаться. Посидит, послушает, потом встанет и уйдет.
— Смотри, как хорошо работают теперь наши типографии! — Сидор, как всегда, восхищался печатным текстом. — Смотри, какие ровные колонки, прямые строчки, чистый шрифт… Петита совсем мало. Сейчас слепой и тот, верно, газеты читает. Не то что прежде…
Топораш продолжал сидеть неподвижно.
Сидор встал и вытащил из-за потолочной балки книжку в твердом переплете. Он легонько отер ее рукавом, раскрыл посередине, где лежало несколько аккуратно сложенных печатных листиков, и протянул их Топорашу:
— Посмотри-ка. вот как печатали когда-то. А если ты попадался с таким листком в руках…
— „Рабочие и работницы! — разбирал вслух Топораш, сперва не поняв, о чем идет речь. — Товарищи! Борьба…“
Он пронзительно взглянул на Сидора, потом снова углубился в текст, кое-где уже стершийся, шевеля от усилия губами, и не отрывался, пока не кончил читать…
Последовало долгое молчание, наконец они взглянули друг другу в глаза.
— Каймакан грозился тебя уволить? — спросил вдруг мастер ворчливым, скрипучим голосом и, не ожидая ответа, продолжал: — И на тебя замахнулся, негодяй… Я-то хоть не коммунист, не был им и не буду. Но как он посмел тронуть тебя, тебя, который…
— …который сегодня не очень-то много пользы приносит школе и ни черта не понимает в хозяйстве, — уточнил Мазуре и, отобрав у Топораша листовку, положил ее в книжку, спрятал за балку и печально добавил: — Не было у меня, понимаешь, возможности получить в свое время какую-нибудь квалификацию, как все люди…
— Почему ты так? Ты же прирожденный агитатор. Мне такое дело, положим, не по душе, но я-то вижу, что в этом ты лучше других разбираешься…
— Это не специальность, это убеждения. Да… Разве что в типографию меня бы взяли, — сказал Мазуре задумчиво, — и то не знаю… Я-то ведь набирал все вручную, печатал на шапирографе. Сейчас другие машины — линотипы. Техника!..
— Пускай партийные тебя рекомендуют, ты же ихний, — упрямо настаивал Топораш. — Есть маленькие типографии в министерствах. Раз ты был на такой работе, ты и с этой хитростью совладаешь. Не робей.
— Просил я как-то замдиректора… давно уже, — ответил Сидор неохотно. — Не очень он мне доверяет, и я его хорошо понимаю. В типографии нужны люди проверенные. Так было и тогда, когда я там, — он указал пальцем вниз, — работал. Каймакан — человек дела. Он не может ручаться за такого растяпу, как я. А другого он обо мне ничего не знает, да и неоткуда.
— Уж не говорил бы! Слушать тошно! — проскрипел мастер, вскочил и, волоча за собой пружинное сиденье, подошел к Мазуре. — И я тебя, человече, тоже знаю лишь с тех пор, как мы работаем рядом в этой школе. О твоем прошлом знаю понаслышке. Но в этой школе только тебе я и верю, тебе одному и говорю все откровенно. Мохов, наверно, порядочный человек, да что толку — все время болеет…
— А София Василиу! А Пержу?
— Они ничего не решают, — отрезал мастер. — Каймакан всем заворачивает. — Он помолчал. — Каймакан… Довелось мне иметь с ним дело… давно, когда он еще студентом-практикантом был. Он уже тогда зубы показал…
Он задохнулся, словно возмущение сдавило ему горло.
— Человек дела, говоришь? Да, он и тогда был человек дела. Действительно, меня он со знанием дела растоптал. Я тогда первый раз в жизни затеял что-то настоящее. До того мастерил кое-что для инженеров — разные там приспособления, всякие мелкие штучки. А тут стала меня точить одна мысль. Мало-помалу набросал я чертежик, написал и объяснение к нему в тетрадке и передал это все главному инженеру завода. Дошла до него моя писанина или нет — не знаю. Стал я ждать ответа.
Мастер помолчал, поднял с полу несколько соломинок, сунул в охапку, лежавшую на лавке.
— Конечно, они меня и на порог не пустили, никто со мной даже говорить не захотел. Потом уж конторские мне рассказали, что от моего чертежа только клочья в корзину полетели. А тетрадка была мне возвращена с ответом: „Безграмотный бред“. И подпись Каймакана. Да, он был человек дела. А тогда ведь он еще не занимал такой должности, как сейчас, — студентишка-практикант, только и всего.
— Охо-хо! Боюсь, мастер, что ты прешь напролом, сплеча рубишь, — остановил его Сидор, не то шутя, не то серьезно. Бережно сложил газету и засунул ее в карман. Поднялся и деликатно усадил на свое место Топораша.
Потом заходил взад-вперед по каморке, видно издавна привыкший к одиноким прогулкам в четырех стенах.
— Вот почему ребята накрыли тебя за какой-то секретной работой!
— Поэтому, — с вызовом ответил мастер.
— Что ж ты, мастеришь-мастеришь, что-то изобрел, а потом своими руками ломаешь?
— Лишь бы не попа по в руки Каймакана!
— А в руки учеников? — спросил Сидор в недоумении. — Почему ж ты мальчикам не даешь даже одним глазом глянуть?
— Это глаза Каймакана. Я его насквозь вижу.
Мазуре оперся на сиденье.
— Не знаю, как насчет его глаз, но, если хочешь знать мое мнение, я тебе скажу: не думаю, чтобы ты был прав. Каймакан еще молодой инженер и член партии тоже молодой. Работает он с увлечением. Это человек нового поколения. Он и школу хочет поставить по-новому, и ему нужны настоящие помощники.
Мазуре машинально вытащил из кармана газету, посмотрел на нее и стал снова засовывать, не попадая, в карман.
— А я, чем я могу ему помочь? Вот почему он хочет от меня отделаться. Если б я мог принести ему хоть какую-нибудь пользу? Хотя бы советом… Но он меня видеть не может… Э-э, если б мне твои золотые руки! Не стал бы я копаться в грехах его молодости.
— А что, если он в молодости был правой рукой этих… как их… эксплуататоров, как у вас называется? — с жаром сказал мастер. — А тут такой, как я, не инженер, простой слесарь, посмел своим умом, своими руками что-то сотворить, может даже — изобрести… Ночи напролет, добрый кусок жизни… Не был я коммунистом, но мое приспособление тоже, может быть, облегчило бы людям жизнь. Но тут вмешался Каймакан. Человек дела, по-твоему? Только дело-то было… хозяйское!
— Значит, он тетрадку вернул тебе, а чертежи — нет? — попробовал догадаться Сидор.
— В клочки он их изорвал, — покачал головой Топораш.
— Значит, он даже не украл твое изобретение?
— Он просто уничтожил его! Вот что он сделал! Не осталось и следа.
— А что ты тогда изобрел, если это до сих пор не секрет? — живо спросил Сидор. — Меня тебе нечего опасаться, я тебе уж, конечно, не конкурент…
Мастер все же замялся и не сразу ответил:
