„Не осталось ни души… — простонал глухо старик. — И ни крошки хлеба…“
Алеша прервал его:
„Подойди поближе. Прицелься и будь начеку, пока я не вернусь“.
Старик не успел хорошенько приладиться, как тень Алеши замелькала между деревьев. Он прополз так, что трава не шелохнулась.
Вернулся Алеша перед рассветом в промокшей от изморози шинели, с разгоревшимся лицом.
„В лесу их уже нет. Пошли!“
Старик тяжело встал, поднял ворот, потер злые от бессонницы глаза.
„Куда мы пойдем, отощали совсем!“
Алеша зашагал впереди.
На опушке уже брезжил рассвет, а когда они углубились в лес, тьма только чуть редела. Они очутились на лесной дороге, скрытой высокими соснами. Дорожная колея была наезжена, видимо, грузовиками. Они шли все вперед, и вскоре им начали попадаться наспех отрытые окопчики, где — брошенная каска, где — стреляные гильзы, где — пустая фляга или консервная банка с немецкой этикеткой, с замерзшей на дне водой, где — потухший костер.
Но сколько ни искал старик, ему не удавалось найти ни крошки съестного. Наконец он, воровато оглянувшись, поднял и сунул в мешок обглоданный мосол.
„Оставил я и семью и все хозяйство, — бормотал он горестно, — покинул родные края, чтобы теперь подыхать, как собака, вдалеке от своих… Что мне, старику, надо, зачем я забрел на чужую сторону? Что я тут потерял, что нашел? Чего мне дома не хватало?“
Чем больше он говорил, тем больше распалялся обидой и горечью. Он уже не сутулился, не вперял глаза в землю. Он шел и ругался, каялся и проклинал тот час, когда перешел Днестр.
„Только этот дурацкий страх мог согнать меня с места! Что бы они мне сделали? За что? За то, что я был председателем сельсовета? Да, правда, я наделял людей помещичьей землей. Взял в руки сажень и отмерял каждому сколько полагалось…“
Ночью они попали в какое-то болото. Несмотря на заморозки, болото не застыло, но они бросились прямиком через топь, заметив с обеих сторон немцев. Алеша и старик искали, где бы спрятаться. Когда они почувствовали под ногами твердую почву, ночь была уже на исходе. Они очутились в молодой осиновой рощице, белой от инея. Каждый выбрал себе дерево, прислонил к нему несколько веток, подвалил хворосту, прутьев, сверху прикрыл все это сухими листьями и заполз в свой шалаш. Тут уж их не обнаружат. Старик достал кость из мешка и стал ее глодать.
„Прекрати сейчас же! — выдохнул Алеша. — Жуешь всякую дрянь! Солдат — так терпи!“
Старик притих. Так они и уснули…
Колосков замолчал, будто прислушиваясь. Послышались чьи-то шаги. Ребята встревоженно оглянулись. Удивленные, они увидели завхоза, их Мазуре. Казалось, он вышел прямо из того леса, о котором рассказывал физрук.
— Наверно, он от замдиректора! — спокойно заметил Володя Пакурару. — Не видите разве, опять мешок тащит!
Кое-кто из ребят пытался окликнуть Сидора, привлечь к себе его внимание. Но Сидор шел, не поворачивая головы, словно ничего не видя и не слыша. Два-три парня поднялись, чтобы помочь ему, но он завернул за угол и исчез в калитке, ведущей на задний двор.
Ребята не отрывали глаз от калитки. Они словно боялись потерять этого человека, который вдруг почему-то стал им близким и родным, почему — они и сами не могли бы сказать, но что-то крепко связало их с ним.
— Так давно он у нас, — сказал Фока, — а мы только и знаем, как его зовут. А какой он нации, наш Сидор?
— Вот уж! Нация тебе понадобилась! — презрительно заметил Рошкулец. — Судя по имени, наверно, русский, да что за важность? Наш — и все тут.
— А мне кажется, что он еврей, — возразил Вова Пакурару. — Не видишь разве?
— Эх ты, знаток! Если уж на то пошло, Мазур — чисто белорусская фамилия, там болота, кажется, мазурские, — вмешался Хайкин.
— Откуда ты это взял? — обиделся вдруг Котеля. — Ведь он не Мазур, а Мазуре — это все равно, что мазэре[7]. Молдаванин он!
— Не спорьте, — посоветовал Некулуца. — Кто интересуется национальностью нашего завхоза, может свободно пойти в канцелярию и узнать. Разве я те прав, товарищ инструктор? Но лучше вы нам дальше расскажите. Там эти двое уснули… И что же дальше?
— Вот именно, — заметил Сергей с легкой иронией. — А то нашли проблему! Ведь тогда в подполье работали все вперемешку, не отделяли одною от другого. А вот когда попадали на скамью подсудимые тут уж сигуранца всегда интересовалась, кто какой нации…
— Что было, то сплыло, — не выдержал Пакурару. — А какая польза от него сегодня?
— Большая! — прервал его Сергей, обращаясь не к нему, а к остальным. — Его только слушать надо и понимать…
Колосков строго взглянул на часы:
— Ну, хватит, мальчики… За дело!
— Как так? У нас еще есть время! — вскинулись все. — Успеем еще и помыться. Чуть звонок — будем в мастерских. Расскажите нам до конца!
— Ну ладно, — сразу согласился Сергей.
Он помолчал минуту, собираясь с мыслями.
— Так вот, значит. Алеша очнулся от легкой дремоты. Словно сквозь сон он услышал голоса, какой-то шум. В просвете между ветками в неверном сиянии зари он заметил немцев. Они ходили взад-вперед, громко разговаривали, делали руками быстрые движения, чтобы согреться, а около, них, под ветками деревьев, схваченных сверкающей ледяной корочкой, стояли три дальнобойных орудия. И это в двадцати-тридцати шагах…
Осторожно, чтобы не делать ни малейшего шума, Алеша нащупал гранату в кармане и глянул на товарища, лежавшего под соседним деревом. Сквозь редкие, голые ветви старик был весь виден. Сжав руками пустой подсумок, он, как загипнотизированный, уставился на вражескую батарею.
Тем временем ночной туман быстро редел. Как-то разом посветлело, настал белый день. Немцы подходили все ближе — Алеша и старик видели их короткие юфтевые сапоги… Если бы кому-нибудь из фрицев пришло в голову нагнуться, чтобы поднять с земли листик, или стоило треснуть сучку…
Алеша торопливо осмотрел свое укрытие. Увидел прутья, набросанные им вчера в темноте кое-как. Все они сходились на развилке толстой ветки. Она же упиралась в ствол дерева, но так, что вот-вот сдвинется.
Чем бы ее подпереть? Чем?
Он тихонько протянул руку… нет, протянул ногу. Еще секунда…
Есть! Нога вытянута, носок сапога подпирает ветку.
Так прошел целый день.
Алеша был даже доволен, когда мороз перестал щипать его ногу, когда он перестал ее чувствовать. Боль уже не мучила его, и он наконец мог думать о чем-нибудь другом…
Если бы он мог забыть ту девушку… забыть свою Марчелу! Он был уверен, что знал ее и даже любил уже тогда, хотя встретились они много позже. Он не хотел, чтобы после войны Марчела увидела его с деревяшкой вместо ноги. Ведь он хотел вместе с ней бродить по полям и нехоженым дорожкам, карабкаться на вершины, срывать где-нибудь на скалах первые подснежники… Эх, если бы он мог снять сапог, потереть ногу снегом, разогнать кровь! И был бы Алеша цел и невредим. На руках понес бы он Марчелу к тому водопаду, где он когда-то видел олененка, пьющего воду…
Старик теперь стиснул рукой не кость, а гранату, что принес сержант. Он прижимал ее к груди, держа палец на чеке, готовый метнуть гранату во врага. Или подорваться на ней…
Так прошел день. Стемнело. Если б мог Алеша тогда двинуть хоть чуть-чуть ногой, которая совсем затекла, стала словно чужая!..
Урок гимнастики окончен.
Мальчики молчат. Они все еще где-то там, вдалеке, где сверкают деревья, облитые ледяной корочкой, где сплетение веток, прислоненных к стволу, сохраняет тайну под носом у немецких артиллеристов…
— Смотри-ка, значит, он спас старику жизнь! — с восхищением прошептал кто-то из новичков.
— Жизнь… Много ты понимаешь, сопляк! — цыкнул на него Фока. — Он из этого деда солдата сделал. Настоящего советского солдата. В этом все дело.
— А как же с отмороженной ногой? Отрезали? — ужаснулся малыш-первоклассник.
— А ты как думал? — отозвался Браздяну.
— Что ж, ему там и отрезали ее?
