— Меня — в сторожа? Метлу в руки сунуть? Да ты соображаешь, что говоришь? — никак не мог поверить своим ушам Цурцуряну. — Спятил ты, не иначе… ты, товарищ… — Цурцуряну захлебнулся от возмущения. — Может… может, просто насмешки строишь, горбатого из меня лепишь? Метлу под мышку — и валяй, не скучай! А может, ты из меня этакое пугало хочешь сделать, чтоб люди пальцами на меня показывали: вон мол, что ждет каждого, кто так поступает! А все затем, чтоб выслужиться, у большевиков комиссаром заделаться! — Цурцуряну начал грудью напирать на Рошкульца. — Э-э, нет! Со мной этот номер у тебя не пройдет, Петрика! У Цурцуряну гордость еще не пропала… Упаси тебя боже наступить мне на любимую мозоль!

Но Рошкулец продолжал как ни в чем не бывало, только слегка переменил тон.

— У нас и сегодня кое-что уже есть. Видел кузнечные мехи, которые этот бедняга тащил на себе от самой Старой Почты? Пока что нам, кроме двух-трех прогорелых чайников или каких-нибудь сковородок и примусных головок, ничего не доверяют. Но не сегодня-завтра мы, может быть, получим станок. Токарный станок! Да, да, не шути! Кто-то его закопал в землю, — наверное, ждал: вернется, мол, хозяин. Есть еще и такие. Но мы напали на след станка.

А вчера один житель Нижней окраины интересовался, не можем ли мы ему покрыть крышу. У него еще ни крыши, ни железа нет, но он хочет заранее знать. Мы откроем цех жестяных работ и механический цех. Понимаешь теперь, братец мой, что мы тебе дадим в руки? Мастерские со всеми потрохами! Мы многое тебе доверим, Цурцуряну. Потому что тот, кто закопал станок, может вырыть нам и другие ямы… После обеда соберемся и приколотим над воротами вывеску: «Мастерские „Освобожденная Бессарабия“ — раз и навсегда. Береги это все как зеницу ока. Ты ведь будешь не только сторож, ты и слесарем станешь, может быть, даже токарем. Все в твоих руках, все… Ну, давай принимай хозяйство!

— Ладно, давай! Давай их сюда! — воскликнул Цурцуряну. Схватил ключи, позвякал ими и сунул глубоко в карман. — Ну, с этим покончили, страшила ты этакий! И пусть вся окраина знает, что Цурцуряну заодно с коммунистами. Пусть узнают об этом все до одного. А там видно будет…

Понадобились недели две, чтобы найти станок и выкопать его из земли. Это произошло на глазах у всех, кто работал в мастерских. Вокруг глубокой ямы столпилось множество народу, и когда станок вытащили и поставили на две железные балки, ему аплодировали, как знаменитому певцу. И целый людской поток провожал его до здания мастерских.

Во дворе состоялся митинг, на котором горячо, хотя и сбивчиво, говорил Рошкулец. В заключение он сказал, что в этой яме, из которой они вытащили станок, они похоронят навсегда подлость и раболепие.

День, когда станок втащили в цех, пожалуй, и стал днем основания мастерских.

Тогда же ночью Рошкулец пришел во двор, словно бы проверить сторожа. Он нашел Цурцуряну на посту.

— Не берет меня сон, — ответил Петрика на его вопросительный взгляд.

Они вместе стали расхаживать вокруг здания, зашли внутрь, прошлись по всем цехам и, наконец, остановились возле станка, приготовленного к установке.

— Видишь, как хорошо он сохранился в земле! — восхищался Рошкулец, то отворачивая, то завинчивая какую-то гаечку. — Видно, тот, кто его спрятал, был не дурак, знал дело: нигде ни пятнышка ржавчины. А перебежал, сволочь этакая, на сторону хозяина. Бывает иной раз и наоборот: из чужого нам класса человек переходит к нам…

— Когда ты меня поставишь на постоянную работу? — прервал его философствования Цурцуряну. — Вся шпана меня разыгрывает. Бабы и те потешаются: „Ночной сторож!“ Поставили, мол, кота сметану караулить… А ты не боишься, что в один прекрасный день я сорвусь с цепи и пощупаю наш сейф? Я его сюда приволок, я ж над ним и потешусь!

— Пусть они смеются, Думитру. Если хочешь знать, у тебя сейчас самая крупная удача за всю твою жизнь И самая трудная. Что там — взлом несгораемого шкафа, налет на какой-нибудь банк…

— Если нет ничего другого, пошли меня хотя бы открыть несгораемые шкафы, которые те тузы побросали запертыми, когда убегали. Поручи мне это от мастерских, потому что иначе…

— Видишь ли, Цурцуряну, тебе не железную дверь надо вскрывать, а приоткрыть маленькую дверцу, вернее сказать — поднять пелену с глаз, чтобы увидеть жизнь, о которой ты и не подозревал, братец ты мой, — ответил ему Рошкулец, немножко смущенный этой фразой, бог знает от кого услышанной. — Ты сам открой ее для себя, эту жизнь, — тогда она станет тебе дорою. Сторожи мастерскую — твоя будет. И станок будет твой! Хотелось бы тебе стать токарем? Токарем по металлу?

— Хотелось бы, Лупоглазый…

— Будешь обучаться на токаря! Дай нам только убедиться, что ты стал нашим, — почти просительно сказал Рошкулец. — У нас еще столько чужаков, поверь мне, Ду-митру… Не обижайся, но мы хотим, чтоб ты был наш, с головы до ног, и не иначе.

В широко открытой двери конюшни вдруг показался Кирика. София из своего уголка за водопойной колодой с удивлением смотрела, как он непринужденно подошел к возчику, тронул его за плечо, чтобы тот обернулся к нему. Куда девалась его всегдашняя робость!

Пожалуй, растерянным казался возчик. Не потому ли он закричал на него во все горло:

— Где ты пропадаешь, парень, весь божий день? Да была ли у тебя хоть маковая росинка во рту? Что-то я тебя не видел за столом.

— Ладно уж, — протянул паренек, смущенный чрезмерной заботой возчика. — Я у доктора был.

— Что такое? Уж не заболел ли ты, чего доброго? — торопливо спросил Цурцуряну.

Кирика легонько оперся на ясли, потрепал лошадь.

— Я у глазника был, насчет очков.

Только сейчас Цурцуряну бросил взгляд в темный уголок, где молча сидела София.

— Что же с твоими очками? Хочешь, чтоб прописали тебе какие-нибудь покрасивее?

— Я их хотел совсем сбросить, дядя Думитру!

Мальчик дотронулся до его рукава, снял с него приставшую ниточку, потом вынул иглу, которую тот воткнул в хомут, легонько провел пальцем по паутине линий на ладони возчика.

— Как это цыганки по руке гадают? — спросил он вдруг. — Всю судьбу человеку рассказывают… За кусочек хлеба откроют прошлое, настоящее, будущее. — Он держал руку Цурцуряну и вглядывался в ладонь задумчивым взглядом, словно читая по ней.

Никогда София не видела его таким. Хотя нет — видела один раз: когда он пришел к ней в день ее рождения. Но тогда она не поняла его. А ведь он просто искал чего-то домашнего, неказенного, семейного… И вот он где нашел это — в конюшне, возле Цурцуряну, возле морды этой славной лошади, в широких ладонях возчика…

— Ох и красивые у тебя руки, дядя Думитру! — протянул мальчик.

Софика с удивлением заметила, как Цурцуряну вздрогнул, отнял руку, схватил иглу и начал прилежно чинить хомут.

— А я тебе шарфик купил, — торопливо переменил он разговор. — Как бы ты не застудил горло…

Рошкулец разнеженно засмеялся.

— Что? Такая теплынь, а я буду шею кутать? Что это на тебя нашло, дядя Думитру?

— Днем-то тепло, а ночи уже холодные, — глухо пробормотал возчик. — Так ты хочешь совсем очки выкинуть? Чтоб, значит, вовсе не носить очков? А доктор что говорит?

— Не позволил. Говорит — нельзя.

Мальчик насторожился, услышав шорох свежего сена, и тут заметил воспитательницу.

София Василиу встала и медленно подошла к ним обоим.

— Добрый вечер, София Николаевна!

— Ты не сердишься, что и я сюда пришла?

— Нет, не сержусь, — ответил он тихо. — Я был сегодня у доктора…

— Слышала, слышала, — кивнула она головой.

— Ну, я пойду, дядя Думитру, — прошептал мальчик, помолчав.

— Нет, ты оставайся, — удержала его София. — Я уйду.

Уже у самой двери она оглянулась:

— Товарищ Цурцуряну, мне на днях надо будет съездить в Котлону, родную деревню Иона Котели. Не могли бы вы свозить меня туда? Впрочем, мы еще успеем договориться с вами об этом.