Следующий раз Цурцуряну встретился с Лупоглазым в конторе мастерских «Освобожденная Бессарабия».
Было раннее утро.
Кепка Рошкульца висела на лакированных оленьих рогах, прибитых к стене. Проходя мимо них, он каждый раз вздрагивал и собирался перевесить кепку, но в конце концов примирился. Сейчас, когда Рошкулец расхаживал по конторе с непокрытой головой, Цурцуряну впервые обнаружил, что волосы у него с рыжинкой, лоб, пожалуй, слишком высок и внушителен для мастерового человека, изборожден морщинами, а верхняя половина лба, всегда прикрытая козырьком, белее нижней и усыпана роем веснушек.
Что же касается Цурцуряну, то он, считая теперь неудобным появляться в крахмальном воротничке, галстуке и лаковых ботинках, пришел в тонкой спортивной рубашке с открытой шеей, а костюм его годился, как говорится, и в пир и в мир. Проблему обуви он разрешил, натянув легкие летние сапожки и заправив брюки в голенища, — так, видел он, ходят русские.
— Ну, шеф, как тебе нравится, здорово я обставил твой кабинет? — сказал Цурцуряну, любуясь мебелью и украшениями, которые он сам раздобыл. — Теперь дело за тобой.
Он был удивлен и обрадован, заметив у Рошкульца непривычное выражение смущения.
— Какую же ты должность думаешь мне подобрать после всего этого? — пробасил он.
Рошкулец раздраженно ходил по кабинету, отводя взгляд от массивного сейфа, неизвестно откуда раздобытого Цурцуряну (только он и мог отпереть его!), и от стола — длинного, пузатого, выкрашенного в нахально красный цвет, на толстых резных ножках и к тому же без единого выдвижного ящика. Рядом растопырилось кресло со спинкой, обитой чем-то голубым, в разводах, высокое, точно трон, на которое не то что сесть — глянуть было страшно.
Дверь то и дело открывалась, заходили рабочие, показывали только что раздобытые инструменты и, получив распоряжение, торопливо уходили. Когда суета немного утихла, Рошкулец наконец подошел к столу, придвинул счеты, перелистал несколько страниц гроссбуха и снова заходил по комнате.
— А ты сам не задумывался, что бы такое мог ты делать в мастерских? — спросил он в свою очередь Цурцуряну.
— Так ты же сам говорил: мол, каждому — водопровод в дом, швейную машинку, велосипед, а всякие там отвертки и напильнички — это мне раз плюнуть… Хочу работать, понимаешь, хозяин!
Рошкулец словно споткнулся на полдороге, быстро обернулся, шагнул к креслу и вдруг схватил его за спинку, приподнял и грохнул об пол.
— Какого черта ты приволок сюда этот королевский трон! Только короны мне еще не хватает. Еще и красный фонарь торчит над входом, как висел при Майере, так и остался!
— Ладно, — ухмыльнулся Цурцуряну, — его недолго снять…
— А этот стол под зеленой бархатной скатертью — кому он нужен? Что мы на нем — в бильярд играть будем, в покер? И пожалуйста, избавь меня от этих титулов — «хозяин», «шеф»!
Он бросил яростный взгляд на несгораемый шкаф:
— Поставил мне этот сейф с шифрованным замком на смех людям, — что я в нем, золотые червонцы буду держать, страховые полисы? Что я тебе, банкир Ротшильд?
Он схватил кресло и, открыв дверь ногой, выставил его в коридор. Через несколько минут он вернулся, неся простой деревянный ящик, поставил его у стены и жестом пригласил Цурцуряну садиться.
Однако тот стоял, прислонившись к оконному косяку. Рошкулец уселся один.
— Ты соображаешь, братец, в каком мире ты теперь живешь? — спросил он его, уже гораздо мягче и терпеливее. — Ты хоть что-нибудь раскумекал в том, что произошло у нас за эти последние дни?
Ничего не отвечая, Цурцуряну двинулся к двери.
— Стой, не торопись, повремени… Если даже ты захочешь вернуться к Стефану Майеру, все равно мы тебя не пустим. Нет! Теперь — нет!
Рошкулец придвинул ящик к столу, уселся, взял счеты, разложил бумаги.
— Видишь ли, мастерские — это не я один. Но если бы даже от меня одного зависело дать тебе работу, то я подождал бы, пока ты заслужишь этого, братец мой Погоди, погоди, не беги, у тебя еще будет время просто уйти, а не удирать. Не того я боюсь, что ты что-нибудь слямзишь, нет. Но ведь ты будешь работать плечом к плечу со вчерашними безработными, с людьми, которых эксплуатировали… Ты жил в свое удовольствие, ты испоганил свою душу бешеными деньгами, жил разгульно, беспечно…
— Никого я не эксплуатировал! — возмутился Цурцуряну.
— Ты вел паразитическую жизнь, — продолжал Рошкулец. — Что там говорить! Ты еще не заслужил, чтоб тебе дали в руки молот.
— А Костик Пержу, которого вы бригадиром поставили? — не сдавался Цурцуряну. — Что он, не жил как сутенер? Баба его кормила, баба его поила, костюмчик ему по моде справила! Что ты, не видел его, как он когда-то щеголял в этом коверкоте? Кто-кто, а я знаю, что он за безработный был!
Цурцуряну отвел прищуренные глаза от металлического сияния сейфа. Рука его невольно потянулась приголубить таинственные диски замка, но он вовремя спохватился.
— Этот твой Пержу… знаю я, как он дорвался до сладкой житухи. И знаю, как он сейчас обращается со своей Марией. Вся окраина знает. Вот посмотришь — он ее бросит. А ты его и раньше принимал за хорошего человека и теперь… Известно, ласковый теленок двух маток сосет. Так оно было, так и осталось…
— Оставь в покое Пержу, — резко оборвал его Рошкулец, — и не пекись, ради бога, о Марии! Пержу всю жизнь работал на хозяина. Он квалифицированный рабочий. Стукнула по нему безработица — оступился он, но все-таки поднялся. Он пролетарий… Мы еще не верим тебе, Цурцуряну, вот в чем беда…
— И, значит, дашь мне коленкой под зад? — встрепенулся Цурцуряну, ядовито взглянув на Рошкульца. — Выпроводишь меня?
В комнату вошел Пержу. Он согнулся под тяжестью бурдюка, который неожиданно напомнил Цурцуряну кожаный верх фаэтона.
— Мехи для кузницы?! — живо воскликнул Рошкулец. — А ну-ка, положи на землю, Костик, небось они тебе плечи оттянули!
Он вскочил, помогая Пержу снять со спины тяжелую ношу, и с грохотом свалил мехи на пол.
— Удивительно похожи на волынку, — сказал Пержу, довольный, распрямляя спину и поводя плечами. — На какую-то огромную полынку. Надо их только починить хорошенько, и дело пойдет.
— Ладно. Я их сам починю. Дай только освобожусь немножко. Откуда ты их приволок?
— Дал один кузнец со Старой Почты. Он хочет поступить к нам на работу. И еще там двое есть. Хотят прийти со всем своим инструментом.
Тут он заметил Цурцуряну, стоящего у окна, и сразу как-то увял. Он бросил настороженный взгляд на Рошкульца, словно желая уловить связь между ними, потом подошел и неловко подал Цурцуряну руку. Взялся за мехи, вытащил их в коридор и неслышно закрыл за собой дверь.
Рошкулец внимательно следил за его движениями и выражением лица. Когда тот скрылся, повернулся опять к Цурцуряну.
— Значит, так? Не зря ты сказал тогда, — продолжал Цурцуряну, — в двадцать четыре часа вытуришь меня? К белым медведям пошлешь? Да еще и архивы поднимешь, старые мои дела, а? И так всю жизнь, товарищ начальник, — горько усмехнулся Цурцуряну. Он истратил, казалось, всю свою выдержку. Взявшись за ручку двери, он угрюмо глянул на Рошкульца. — Понятно… Сейчас все в ваших руках!
Рошкулец сидел опершись локтями о колени и опустив голову на ладони.
— Ты прав, Митика, — сказал он. — Твоя мать была мне не чужая, немножко мы сродни приходимся друг другу. И я от этого родства не отрекаюсь. Она была женщина честная, что и говорить… И о твоей истории с дровами для сиротского приюта вся окраина говорила. Никто этого у тебя не отнимет… — Он немного помолчал. — Но знаешь что, парень, — решился он вдруг, — так, сразу, мы не можем принять тебя рабочим, а то завтра захочешь и в профсоюз, и еще чего-нибудь… И люди что скажут на это? Поставим тебя ночным сторожем в мастерских «Освобожденная Бессарабия». Ночью будешь караулить, ходить вокруг здания, днем — отсыпайся сколько влезет. А если останется у тебя часик и не побрезгуешь, возьмешь метлу в руки, — видишь ведь, какой у нас двор большой, только уж больно грязный. А потом неплохо бы и лопату взять, разделать какую-нибудь там грядку для цветов, — тоже ведь нужно, для красоты. А когда у нас дела пойдут, мы, может, лошадку заведем в нашем хозяйстве… Что, не по душе тебе это?
