— Вот что, Лупоглазый, — начал он без предисловия, — я уже как-то приходил к тебе. Помнишь? Здорово ты меня тогда разозлил. Но у меня сердце отходчивое. Настали иные времена, стрелку перевели на другой путь. А мне и самому опротивел тот Цурцуряну, какого ты знал прежде. Поставим крест на нем. Хочу стать Думи-тру Цурцуряну, каким меня мать родила и окрестила. Понял? Ставим крест?

Он уже протянул было руку, но Петрика взглядом удержал его, хотя сам вытащил руки из карманов.

— Только советская власть может вернуть тебе настоящее имя, — сказал он очень серьезно, словно беря на себя большую ответственность. — Многое может советская власть. Но это надо сперва заслужить.

— Брось, Лупоглазый, проповеди мне читать! — продолжал Цурцуряну пренебрежительно. — Я к тебе не исповедоваться пришел и не в ногах валяться… Согласен — ударим по рукам, а нет — принимай молодца, зеленый лес! Я туда тропку знаю. Понимаешь, такой, как Цурцуряну, и при большевиках раздобудет себе краюшку хлебца, да еще и белого. Как? Это уж мое дело…

— Попробуй только! — перебил его хозяин, снова засовывая руки в карманы. — Живо отправим тебя к белым медведям. Вылетишь в двадцать четыре часа. В случае чего — поднимем архивы и старые твои дела припомним. Теперь все в наших руках. И — поминай как звали.

Помолчав, Рошкулец сказал горячо:

— Пойми! К нам пришла другая, совсем новая жизнь! Мы ее получили готовенькую. Наследить на ней грязными сапогами — и думать не смей! Мы подметем все начисто, если надо будет. Рабочий класс отвечает за каждого человека, которому будет вручена эта новая жизнь…

— Насчет вручения давай-ка потише, Петрика. Я кто, по-твоему, в конце концов? Кто была моя мать? Небось ты слышал о ней — она и тебе сродни доводилась, как мне говорили… Меня вырастила наша Нижняя окраина, — сам знаешь. Она меня грудью выкормила, она меня за руку водила, когда я только ходить учился. Если я что доброе сделал, то все для нее, для нашей Нижней окраины, слышишь? Десятки свадеб, крестин, похорон — все из кармана Цурцуряну. Вот этими руками я кормил кучу народу, разную голытьбу. Разве мои дела не прославили окраину?

— Да они же только позорили ее, ты ей в душу плевал! Благодетель!

Цурцуряну побледнел.

— Что же я, по-твоему, капиталист? — проговорил он вполголоса, словно оправдываясь. — Если человек попадал в беду, кто его выручал? Кто, в конце концов, обогрел сирот в приюте, завернул к ним во двор обоз дров, что везли градоначальнику? Ты? Коммунисты твои? Один адрес помнила окраина — адрес Митики Цурцуряну в заведении Стефана Майера… И Цурцуряну не отвиливал. Последнюю рубашку закладывал. Много ли добра у меня осталось после всех этих взломов, налетов, отсидок? — Он протянул перед собой руки, растопырил длинные тонкие пальцы, пристально вглядываясь в них. — Только вот эти руки. А теперь, когда колесо повернулось… почем я знаю? Может, ты и прав…

Он ослабил узел галстука. Посмотрел на дверь, словно собрался уходить, но вдруг несмело попросил у хозяина воды.

Рошкулец зачерпнул и подал ему кружку, глядя, как он жадно пьет, казалось, немного смягчился.

— Скажи-ка, кому принадлежит эта городская свалка, это заведение? — спросил он вдруг. — Одному Майеру, паразиту проклятому, или у него есть какой-нибудь компаньон? Что-нибудь вроде пайщика, хотел бы я знать?

Этот вопрос застал Цурцуряну врасплох.

— Компаньона? Пайщика? — растерялся он. — Само собой, заведение принадлежит одному ему. Правда, он иногда предоставлял его в мое распоряжение — для какой-нибудь там свадьбы, крестин или благотворительной вечеринки. Но хозяин — он один.

— Ну что ж, тем лучше, если один! — не дал ему договорить Рошкулец. Он помолчал и, не глядя, подвинул гостю табурет. — Водопровода у нас на Нижней окраине нет, а где и есть, не работает. Света нет, — продолжал он тоном рачительного хозяина. — А если женщине надо починить примус, или ей понадобилась новая касгрюля, или чайник прохудился? Ведь рабочие тоже начнут чай пить. Или, случится, кому-нибудь понадобится починить швейную машину или велосипед? А скоро у кого-нибудь на окраине может завестись патефон или радиоприемник… Почем знать! С другой стороны, мы немедленно устроим на работу несколько десятков безработных. Как только откроем мастерские. И тут же начнем выпускать ведра серийно, железные корыта, чтобы матерям было в чем купать малышей… А может, настанет и такое время, что придется соорудить для всей окраины баню с душем. С кранами — горячей воды и холодной… Потому что, ты ж понимаешь, на нашей окраине все больше пролетарии, для них-то стоит, не жалко…

Никогда еще Цурцуряну не видел Рошкульца таким. Налетчик почувствовал даже что-то вроде зависти. «Такой заморыш, — подумал он, — голодранец, десять лет таскает все ту же кепку, а говорит лучше, чем те депутаты, что когда-то трепались у нас перед выборами». Планы и расчеты Лупоглазого напомнили ему что-то знакомое с детства, а может быть только приснившееся ему. Ему показалось, что перед ним кто-то из соседей — с ракитовым веничком под мышкой, посвежевший, размякший, как это бывает после бани, ведущий неторопливую беседу за стаканчиком вина…

Но Цурцуряну разом опомнился. Он никак не мог понять, что за связь между всеми этими прекрасными речами Лупоглазого и заведением Майера. Правда, у него немного отлегло от сердца, но в то же время голову его гвоздила одна и та же простая мысль: ведь всего, за что годами боролся и о чем мечтал Рошкулец, он, Цурцуряну, мог бы достичь, сделав один удачный налет, — лишь бы попался ему жирный куш в солидном банке, ну, или удалось бы, на худой конец, вытряхнуть карманы у нескольких толстопузеньких клиентов майеровского салона…

— К чему ты, собственно, клонишь? — спросил он с опаской.

— Под мастерские нужно здание, — просто сказал Рошкулец.

— Что-о? Ты в своем уме? — еле выговорил Цурцуряну. — Шикарный ресторан, салон, отдельные кабинеты и вообще… все это заведение Стефана?

— Ты нам его передашь, — продолжал Рошкулец. — Своими собственными руками. Выгонишь всех шлюх, лакеев, вышибал, золотую молодежь… Словом, выскребешь эту мерзость и позор окраины. Чтоб и следа не осталось. Потому что сюда войдут слесари, жестянщики, монтеры… Понял? Сдерем старую штукатурку, залатаем все дыры, хорошенько выбелим, вымоем полы и примемся за дело. Вот так. А что касается Стефана Майера, скажи ему — пусть лучше обходит меня за три версты, если он еще не смылся. Пусть не показывается мне на глаза, а то ему несдобровать. А теперь иди займись делом, если тебе и вправду дорога наша окраина. Чтобы дать ей воду и свет, а не какие-нибудь там колонки и несколько фонарей, водопровод — каждому в дом. Смекнул, Цурцуряну? Каждому водопровод! И чтоб кран и раковину!

Цурцуряну выслушал всю эту речь молча, потом простился и ушел.

Отложив починенную шлею, возчик вышел из конюшни, но вскоре вернулся с охапкой вялой, видимо, еще утром накошенной, травы. За ним в открывшуюся дверь ворвался обычный вечерний гам школьного двора: неистовые вопли мальчишек, гоняющих мяч, обрывки возгласов, по которым София угадывала учеников, вернувшихся с практики на городских предприятиях, и несколько бригад, отдежуривших сегодня на стройке. А вот и голоса третьеклассников — видно, выбежали во двор, отсидев последний урок…

Ага, эта охапка травы, оказывается, предназначалась для нее, чтобы она не сидела на перевернутом ведре! Цурцуряну положил траву в уголок, а ведро, когда София встала, повесил на гвоздь, угрюмо проворчав что-то про себя.

Из этого бормотания София поняла: он ломал себе голову, куда бы это мог запропаститься с самого утра Кирика, несносный мальчишка.

Возчик все ходил взад-вперед, потом, повернувшись к ней спиной, опять стал возиться с лошадьми.

София не пыталась больше вытягивать из него клещами каждое слово. Теперь она знала: раз он повернулся к своим лошадкам, значит, сам заговорит. Нужно только сидеть, не шевелясь, в тени за старой водопойной колодой, ни о чем не спрашивать, так, чтобы он забыл о ее присутствии. Главное — внимательно слушать, не упустить ни слова, ни жеста; разобраться, в чем смысл его сбивчивых, словно бы бессвязных фраз, ухватить их человеческую суть…