— Как так — считаешь себя?! — воскликнул инструктор.

— Скоро меня восстановят в партии. С полным стажем, — успокоил его Сидор. — В этом можешь не сомневаться.

Он помолчал.

— А Каймакану буду подчиняться во всем, как и прежде. Но в том, что касается моего места в партии, тут никому не уступил и не уступлю ни на йогу! Так и знай!

И на этот раз Миронюк почувствовал, что надо вмешаться. Попробовал снова набраться той резкости, но вместо возражений поймал себя на том, что мирно прощается с завхозом. Пошел не торопясь, легким шагом.

«Он сказал мне „ты“! — вдруг обрадовался он. — Как своим товарищам…»

Учебный год в самом разгаре. Но школа уже настроилась на переезд, все словно бы на отлете… Новое здание, еще в лесах, уже оттягивало из старого большую долю школьной толчеи.

С первых дней, едва лишь убрали развалины и расчистили строительную площадку, ее, еще пустую — ни кустика, ни кирпичика, — уже стали называть «Новая школа». А как только выложили первый ряд каменных блоков из котельца, мальчишки уже начали размечать, что где будет: вот тут спальня, рядом — умывалка, здесь — библиотека, а тут — клуб…

Позже, когда стали подниматься стены, ученики, боясь каких-нибудь неожиданных неприятностей, словно опасливые жильцы, еще не получившие ордера на новую квартиру, стали потихоньку «обставлять» здание. То притащат поломанную парту, то колченогий стол, то еще бог знает какую рухлядь, выброшенную за ненадобностью… Водворяли и не только бесполезное старье: однажды ночью сбили крышку с врытого в школьном дворе ящика с гашеной известью и перетащили ее всю ведрами в «Новую школу». В другой раз перенесли доски, с таким трудом добытые Сидором.

Каймакан знал обо всех этих проделках. Знал о том, что нередко Цурцуряну среди бела дня сам, без зазрения совести, подгонял для ребят пароконную каруцу.

Но инженер закрывал на все глаза. Они делали ночью то, что он охотно и сам сделал бы белым днем, если бы это не было против правил. Новая школа — его любимое детище, его гордость.

После того, как со двора исчез огнеупорный кирпич, припасенный все тем же Сидором Мазуре для ремонта дымоходов, пришел черед и цементу, который опять-таки Сидор чуть ли не на спине притащил, чтобы заделать трещину в стене. Испарился один из шкафов. Ускакало кресло из зала заседаний.

Как только удавалось выкроить свободный часок, ребята улепетывали на стройку.

А в старое здание, где когда-то шумело развеселое «заведение» Стефана Майера, где позже, в сороковом, разместились мастерские «Освобожденная Бессарабия», а теперь, в сорок восьмом, была ремесленная школа, — в этот старый дом постепенно прокрадывалась тишина, и настойчиво и упорно его охватывало запустение. Не раз ребята заставали мастера Константина Пержу посреди мастерской, когда он, словно выскочив из колеи, вдруг останавливался, охваченный воспоминаниями.

Этот мастер был любимцем учеников, — всегда с гладким зачесом и ровным, по ниточке, пробором, источающий благоухание, словно он только что встал с парикмахерского кресла, в ладно пригнанном комбинезоне. При нем, казалось, любой день превращался в праздник. Сияющий, доброжелательный, с каждым он находил общий язык, всегда готов был разменять кому угодно словцо-другое, переброситься легкой шуткой, а нет — так просто послушать молча, не ввязываясь в спор, и тотчас незаметно исчезнуть, если спор грозил перейти в ссору. Он ветерком носился по мастерской, по стройке и, казалось, вовсе не был легкой добычей для задумчивости.

И вот его одолели воспоминания.

«…В этом зале меня принимали в члены профсоюза. Восемь лет с тех пор прошло… А вот тут, как раз на этом месте, я смонтировал первый станок. А вон в том углу оборудовал кузню. Притащил из-за тридевяти земель кузнечные мехи, разболтанные, все в заплатах. Собрался весь коллектив „Освобожденной Бессарабии“. Петрика Рошкулец, наш зав, спустился из своего кабинета. Без кепки, причесанный — волосок к волоску, в белой сатиновой рубашке. Он попросил раздобыть шило и дратву, взялся сам за этот бурдюк и не бросил его до тех пор, пока не заштопал все дыры. Всю сажу с него собрал — черен был с головы до ног, только зубы да глаза сверкали…»

Цурцуряну, конечно, тоже мог бы, если б захотел, порассказать о том, что видели эти стены, прежде чем тут обосновались мастерские.

«Вот здесь, — мог бы он сказать, — был парадный вход в вестибюль, а тут — салон для девочек…»

Но возчик не предавался, подобно Пержу, воспоминаниям. Не похоже было на то; напротив, он работал с удвоенным, почти отчаянным напряжением. Грузил, разгружал, яростно гонял своих лошадок вокруг всего разбитого бомбами квартала от бывшего заведения Майера к новой школе, от новой школы к бывшему заведению.

Глядя на рвение, с каким он работал в эти дни — всаживал ли он лопату в глину или вгонял топор в бревно, можно было подумать, что ему хочется стереть с лица земли это самое заведение так, чтобы следа не осталось, чтоб никто и места не нашел, где оно стояло…

Сегодня он грузил на каруцу бумажные мешки с цементом. Они кое-где лопнули, и возчик был весь серый, казалось, он с трудом поднимал тяжелые от пыли ресницы. Такой запыленный, с мешком цемента на плечах, он загородил дорогу Софии Василиу и молча стал перед ней.

— А, это вы? — с трудом узнала она его. — Ну, прямо Золушка из сказки! Как дела? Почему не заходите за книжками, как мы уговорились?

— Не больно я по книжкам сохну, — пробормотал он, глядя в землю. — Скажите-ка лучше, это правда, что вы хотите выгнать из школы Кирику… Кирику Рошкульца? Исключить его? Что он, по-вашему, не так смотрит, как надо?

— Пожалуйста, положите мешок, — сказала она, заметив, как набухли жилы у него на руках. — Тяжело ведь так держать!

— Чего он, по-вашему, глазами не вышел? — настаивал возчик, пристально глядя на нее.

— Дело не в этом. Правда, он близорук, но это вовсе не значит, что…

— Покойный Петрика Рошкулец тоже был близорукий!

Эти слова поразили её. Она заметила, что у него дрожат руки, бородка, поседевшая от цемента.

— Ну, положите же мешок, я вас прошу, я не могу смотреть, тяжело ведь…

— Меня-то жалеть нечего, барышня! — Голос возчика раздался словно из глубокого провалья. — На! Если тебе тяжело смотреть!

Он швырнул мешок на подводу, уже нагруженную доверху, подняв облако густой пыли, и снова обернулся к Софии.

— Он тоже был близорукий, Петря, погибший Петрика, — проговорил Цурцуряну сквозь зубы. — Потому-то от него и отделались, не хотели его взять в солдаты, на фронт. И тогда, после этого самого, он вернулся сюда, в мастерские… Войти-то вошел, а вот выйти… Эх, барышня моя милая!..

Он заложил руки за спину и стоял так несколько мгновений. Потом подскочил к каруце, поправил плечом грядку, взял лошадей под уздцы и замахнулся кнутом.

— Постойте, поговорим! — спохватилась София. — Не уезжайте, нам надо поговорить. Непременно надо!

— Некогда. Ждут меня… — пробурчал Цурцуряну, разбирая вожжи.

София бросилась вслед за ним. Он придержал лошадей.

— Ладно, если вам сейчас некогда, поговорим вечером! — крикнула она, запыхавшись. — Я сама тебя разыщу, товарищ Цурцуряну. Ладно? Хорошо?

Колеса каруцы снова пришли в движение, покатились все скорей, скорей — своей дорогой…

Вечером София пошла к Цурцуряну, разыскала его в конюшне. Но возчик не обратил на нее никакого внимания — распряг лошадей, почистил их скребницей, сел чинить сбрую.

София ходила за ним как тень.

«Что связывает его с Кирике? Что знает он о Петре, его отце? И, в конце концов, что его гложет? И сам-то он кто такой? Надо, чтоб он разговорился».

Через несколько дней после того, как рухнула граница на Днестре, Цурцуряну — в крахмальном воротничке, в шикарном галстуке, завязанном модным узлом, в шляпе и лаковых ботинках — второй раз в жизни явился домой к Петру Рошкульцу. Он прождал его до поздней ночи и не ушел до тех пор, пока не добился своего — разговора наедине.