— Послушай, мастер спорта, — наконец прервал он его, — мне известно, что все твои ребята — орлы. Все как один. Но, извини меня, ты, кажется, не в форме. Слежу за тобой — все у тебя в порядке, но вот будто чего-то не хватает. Нет, не о руке речь… Шаг не тот!
Мохов остановился. Вновь испытующе глянул на физрука, похлопал его по крепкой, покатой груди, весело потрепал пустой рукав.
— О ринге ты, наверное, не помышляешь. И о разрядах тоже. Но для нас ты и так чемпион. Только нам теперь придется выигрывать другие матчи. Вижу, ты не расстаешься с фронтовой гимнастеркой. А может быть… может быть, тебе не хватает партии? — спросил он вдруг. — Именно теперь, после демобилизации. Что скажешь, Сергей Сергеевич, ты никогда об этом не думал?
— Не надо так, Леонид Алексеевич, — смущенно попросил Колосков. — Я сам, без подсказки.
— Что же тебя удерживает? И я и Пержу дадим тебе рекомендации. Не откажется, думаю, и София Николаевна, — директор кивнул головой в сторону окошечка библиотеки.
Лицо Сергея вмиг запунцовело. Он помолчал.
— Не гожусь я, Леонид Алексеевич. Если не вступил там, на фронте, то теперь — за какие такие заслуги? Живу без особого толку…
— Как раз чтоб толк был! — прервал его директор. — Партия — это не капиталистическое предприятие, где ты хорош, пока с тебя брать можно. Партия умеет и давать! Я так думаю.
Колосков расстегнул ворот гимнастерки:
— Здорово сказано, Леонид Алексеевич! «Хорош, пока с тебя брать можно»… Я пока что мало отдал. А рука… не думайте, что я её отдал, я дурацки потерял ее… Но живет в этой школе такой человек, как Сидор Мазуре. Он показался мне сперва пришибленным, но не тут-то было! Вы его знаете, незачем мне его расписывать. Так скажите мне: могу ли я себя считать достойным вступить в партию, когда он, бывший подпольщик, вне ее? — Колосков задумался. — Мне, в конце концов, двадцать пять, у меня есть еще время выиграть, как вы говорите, разные матчи. А ему, Сидору, что осталось?
— Хорошо, мы еще вернемся к этому, дорогой мастер спорта! — воскликнул с преувеличенной живостью Мохов, хлопнув его еще раз по плечу. — Я спешу, хочу, видишь ли, привести в порядок дела, уплатить членские взносы. Ведь должен я рассчитаться перед последним туром, — пошутил он невесело.
И, уходя, сказал:
— А что касается Мазуре, то есть того, что ему в жизни осталось, — поговори с ним. Расспроси его, разузнай. И послушай, что он скажет. Тебе пригодится…
В назначенный час началось собрание.
В окнах горело далекое солнце. Деревья во дворе уже пожелтели, а поля на горизонте, словно перед дальней дорогой, отдыхали в тихой осенней красе.
София отвернулась от окна и села на стул рядом с директором.
Она объявила, что присутствуют все коммунисты. Утвердили повестку дня. Первым взял слово Каймакан. Он говорил коротко и ясно, приводя много цифр и технических терминов. Он избегал эффектных фраз и патетики, лишний раз подчеркивая, что он инженер и касается лишь той отрасли, которая хорошо ему знакома.
Даже сейчас, говоря о школьных делах, всем известных, он постоянно указывал на дверь бухгалтерии, давая понять, что все его слова обоснованы. Говоря о том, что не хватает котельца, инженер призвал в свидетели мастера Пержу, который подтвердил это с готовностью и уважением солдата перед лицом командира.
Константин Пержу любил партийные собрания — начиная с того первого, фронтового. Сколько бы они ни длились, он не уставал выслушивать всех ораторов. Ему нравилось, что он, рабочий, обсуждает и решает вместе с директором и инженером школьные и государственные дела. Рядовой солдат бок о бок со своими командирами…
Когда после Каймакана попросил слова Мохов, в душу Софии закралось неясное беспокойство, которое уже не покидало ее до конца собрания. Но отчего это, она не знала. Может, оттого, что Леонид Алексеевич пришел сегодня в начищенных до блеска туфлях, был тщательно выбрит и ворот его рубашки, обычно расстегнутый, без галстука, сегодня был слишком белый, слишком гладко выглаженный?..
Мохов очень мало говорил о школе, упомянул о ней лишь вскользь. Он с горечью вспомнил о жестокой послевоенной засухе, которая больнее всего ударила по крестьянам-единоличникам здесь, в бывшей Бессарабии. Голод унес много жизней. Сразу после войны — это было особенно страшно. Теперь жизнь налаживается, но раны еще не зажили. Этот народ на протяжении веков переходил из рук в руки, был то под владычеством султана, то царя, то короля. До сих пор он не может прийти в себя от этих перипетий истории.
— Здешнее население еще недостаточно уверено и в себе и в Советской власти, — добавил он. — Да, товарищи, очень возможно, что мы, коммунисты, еще не внушили им полного доверия. И когда подумаешь, что они вверили нам сейчас своих детей…
Он говорил о развалинах, которых еще так много в городе, о людях, вырванных из одного мира и еще не вступивших в другой.
Открылась дверь, и на цыпочках вошел инструктор райкома Миронюк, неся в руках стул. Как всегда, он был в шляпе, галстуке и выходном костюме, уже ставшем узким в плечах. Как всегда, ему мешала шляпа, которую он постоянно снимал, видно, с непривычки, не зная, что с ней делать, куда деть. Он все отпускал узел галстука, тайком вытирал с шеи пот. Он чувствовал себя еще новичком и замечал, что увлекается тем, что видит и слышит, а не думает о том, что должен сам сказать.
Он тихо поставил стул. Мохов кивнул ему и заключил:
— Но развалины остаются развалинами, товарищи, если даже они когда-то и были башнями. Подымутся новые стены, с красивыми фасадами из белого котельца…
Яркий, как у ребенка, румянец появился на его щеках. Несомненно, жар. Неясное беспокойство, которое почувствовала София, видя, как он тщательно одет и слишком оживлен, сейчас сразу стало определенным. Она вспомнила его вчерашние слова о расставании и прощании. Как он жесток к себе: «Развалины — это развалины…»
Мохов сел. Все молчали. И тут Каймакан поднял руку, еще раз прося слова.
— Товарищи! Леонид Алексеевич упомянул о развалинах. Кстати, хочу сказать о мастере Топораше. Это я привел его в школу. И ошибся. Довожу до сведения партийной организации об этой ошибке. Я знал, что в свое время он интересовался рационализацией. Даже, говорят, изобретал. Бывшая «башня», по словам Леонида Алексеевича, а теперь развалина. У нас с ним всегда неприятности. Он безнадежно опустился. Опустился до предела. Вдобавок он еще и крайний индивидуалист. Ко мне пришли с жалобой ученики-слесари. Он даже издалека не разрешает им посмотреть, над чем он работает. Я хотел сделать ему выговор. Но что толку? Какую пользу сможет принести нам, скажем, Владимир Пакурару, если переймет ухватки Топораша? Мы должны думать о таких, как Пакурару. Поглядите, как он работает, и поймете, каким он будет мастером. Он стал гордостью школы, он самый искусный слесарь, он принесет нам и славу изобретателя. Он, а не Топораш.
— Видывал я таких умников, как Топораш! — вставил с места и Пержу. — Эти типы были фактически вроде хозяйчиков. Все делали секретно. В конце концов они получали тысячи, а тебе, рабочему, доставалось лишь то, что проскальзывало у них сквозь пальцы. Правда, они ломали себе голову — дай бог! Ты делаешь детали, а он такую штуку смастерит — диву даешься! Еще до войны появилась в Кишиневе одна штуковина: бросай монету — получай конфету…
Пержу, заметив, как повеселели глаза его товарищей, умолк, потом поднял руку.
— Дайте мне слово! — попросил он очень серьезно.
— Ты уже взял его! — засмеялась Софийка.
— Я только болтал, — ответил он. — Я хочу сказать кое-что о мастере Топораше.
— Пожалуйста, говори.
— Я видел, что его гнетет что-то. Может быть, в этом разгадка, подумал я. Стал ему рассказывать о себе, хотел побеседовать с ним по душам… — Пержу замялся, по продолжал: — Я сказал себе, что он мастер, рабочий человек, — значит, могу открыть перед ним сердце. Хотел подружиться с ним, ждал, что и он поделится со мной… Выслушать-то он меня выслушал, а сам и рта не раскрыл.
