Глаза у Петрики были сейчас, как окошки хижин на закате, когда солнце тайком освещает их.

— Они примут тебя, Петрика! — воскликнул взволнованно Цурцуряну, вскакивая на ноги. — Я сделаю так, что тебя примут!

Он вытащил из кармана пиджака бумажник, рванул из него толстую пачку денег, взмахнул ею в воздухе, как веером, и с треском швырнул на стол.

— Сто косых! От Мити Цурцуряну! Возьми их в руки, пощупай, тепленькие! — Он тревожно посмотрел на Петрику, как бы тот не отказался. — Раздели их по своему усмотрению. Только чтоб коммунистам, политическим безработным. Купи им обувь, все, что нужно… Скажи им, что это за душу Митьки, слободского голодранца. На эти красненькие выкупишь всех арестованных, кого пожелаешь! Если еще потребуется, дам еще? Только мигни мне, дай знак… Сто косых — это десять тысяч лей. Бери и делай, что велит тебе сердце. Чтоб видели все коммунисты, что ты с ними, Петрика, и они примут тебя!

Рошкулец молча слушал его, пока он не кончил. Потом кончиками пальцев отстранил лежащие перед ним на столе деньги.

— Почему? — изумился Цурцуряну. — Вам деньги не нужны?

— Нужны, но краденых не берем.

Цурцуряну побледнел. Чувствовалось, что он делает неимоверные усилия, чтоб сдержать ярость. Он шагнул назад.

— Я не куроцап, — удалось ему наконец вымолвить. — Заруби себе это на носу. Так и рассказывай, если зайдет речь, и детям своим и… внукам.

— Нет. Это не трудовые деньги.

— Я отнимаю у богатых, — продолжал Цурцуряну. — Беру у богатых и раздаю бедным. Я не вор, как другие.

— Нет, вор, — снова прервал его Петрика. — Вор, как все воры, и, кроме того, говорят, и убийцей был.

Цурцуряну замер. Он не ответил, не выказал ни изумления, ни гнева, но что-то в нем оборвалось. Он сделал несколько шагов вдоль стены, быстро повернулся и раздельно спросил:

— Кто тебе сказал, что я убил?

Он вынул руки из карманов. Руки с цепкими пальцами, длинными и тонкими, как у пианиста. Они-то и выдали его. Они мелко дрожали. Косые глаза Рошкульца могли этого не заметить.

— Так говорят, — продолжал Рошкулец равнодушно и презрительно.

— Кто тебе сказал, что я убил? — повторил Цурцуряну, и видно было, что он уже не слышит своих слов. В его глазах вспыхнул дикий блеск, который, казалось, никогда не исчезнет. Он сделал еще несколько шагов, поглаживая и потирая пальцы, словно они у него онемели. — Кто тебе сказал, что я…

— Убери со стола свой капитал, дети увидят. — Петрика быстро сунул ему в карман пиджака всю пачку. — Ну что, братики и сестрички? — обратился он к появившимся в дверях детям. — Наигрались?

— Папочка… дай еще бутербродов! — пискнула девочка.

Лицо Цурцуряну не дрогнуло. Он не спускал глаз со своего обидчика. Впервые в жизни он и вправду готов был убить…

Рошкулец взял с полочки оставшуюся половинку редьки, и эта несчастная редька вдруг полоснула Цурцуряну по сердцу. Он поправил узелок галстука и глубже запихнул в карман пачку денег.

— Я тебе припомню, Лупоглазый! — сказал он тихо, чтоб не услышали дети. — Вспомнишь ты когда-нибудь Митику Цурцуряну…

— Иди, иди, фаэтон ждет тебя! — кинул ему Рошкулец на прощанье.

Но Цурцуряну и так уже был в дверях. Он обернулся:

— Поцелует когда-нибудь мама твой труп. Элемент!..

И хлопнул дверью.

Цурцуряну бродит по ночам…

Все дни он в училище. Стройматериалы, прежде чем стать новым зданием, сначала проходят через его руки и плечи. Он грузил раньше песок и камни. Теперь грузит двери, окна, кровельные листы…

А ночи принадлежат ему. День проходит быстро, как бег лошадок, ночь же еле-еле тянется, словно клубок с запутанными нитками, с бесчисленными узлами. Что теперь будет в старом здании после переезда? Это старое здание возчик видит всегда в каком-то хаосе. То это бывшее заведение Майера, то бывшие мастерские, то ремесленное училище…

В его памяти часто путаются салон, мастерская и класс. Ему настойчиво видится Петрика Рошкулец… И возчик пытается распутать клубок, найти ту ниточку, которая все развяжет. Но постоянно натыкается на те же узлы.

И в день, когда было назначено партийное собрание, директор появился в училище еще до побудки. Он казался вполне бодрым и энергичным. Он обошел обе спальни, неслышно проходя между койками. Многие ученики уже проснулись. Одни вскакивали с постели, одевались в два счета, другие медлили, сидя на краешке кровати, или лежали под одеялом, опершись на локоть. Здоровались с директором, вступали с ним в разговор.

Леонид Алексеевич уже не сетовал на тесноту в спальнях, сквозь маленькие окошки которых едва проникал свежий воздух, — все его разговоры были, конечно, о новом здании…

Во время завтрака он заглянул в столовую, потом пошел уплатить членские взносы и минут десять беседовал с Тубой Бубис, прогуливаясь с ней по коридору.

Та сразу же стала перечислять все инструкции и циркуляры, прошедшие через ее руки, она говорила о них так, словно молилась, с глубоким, благоговейным уважением. Она цитировала их на память, и в ее устах они звучали свято, решительно и окончательно — раз и навсегда.

— Обсуждали письмо с вызовом на социалистическое соревнование от учеников уральского ремесленного училища. Как раз из Тагила, где мы работали в войну, — торопилась сообщить она. — Оно адресовано товарищу Пакурару. Первый пункт говорит…

— Погоди, сестричка, с пунктами, — ласково остановил ее Мохов. — Какое соревнование? С нашими ребятами, которые изготовляют мастерки?

— Да-да…

— Прекрасно, — добродушно сказал директор. — Ну и как? Что решило собрание?

Туба просияла:

— У нас есть протокол. Все протоколы хранятся у меня в ящике. Мы устроили собрания во всех группах. Было решено вывесить письмо с Урала на видном месте, на доске Почета. А также наши обязательства. Сейчас скажу. Пункт первый…

— Сколько тебе лет, дорогая Туба? — Мохов внезапно остановился, словно сам удивился своему вопросу.

— Мне? Двадцать семь, — остановилась и секретарша, виновато склонив голову.

— Значит, тебе не пятьдесят, не сорок, даже не тридцать?

— Да, Леонид Алексеевич…

— Прости, что спрашиваю. Скажи, Туба, сколько лет мы вместе работаем?

Туба зашептала что-то одними губами, вскинув брови, и Мохову показалось, как это иногда бывает, что он впервые по-настоящему видит ее лицо, пухленькое, круглое, как у ребенка.

Он улыбнулся и легко прикоснулся к ее плечу, приглашая продолжать прогулку:

— Много лет работаем вместе… — И вздохнул. — Эх, Туба…

Он посмотрел на нее с умилением.

— Туба! — повторил он, легонько беря ее за подбородок, чтоб она наконец посмотрела ему в глаза. — Вижу, ты можешь прочесть мне наизусть все канцелярские дела. Только, знаешь, подбери себе на первый раз хоть сотню слов и пользуйся ими. Но пусть они будут твои. Потом еще сотню… И так постепенно.

Он снова улыбнулся ей, ожидая ответной улыбки.

— Я подберу, Леонид Алексеевич, — шепнула она, словно исповедуясь. — Но мне трудно. Я привыкла к тем, что напечатаны на машинке. Они кажутся мне более вескими.

Лишь теперь она взглянула на директора, быстро, мельком, чуть приподняв голову.

— Я подбираю их, Леонид Алексеевич, давно, слово за словом подбираю, — повторила она, — и когда-нибудь на собрании скажу их вслух, перед всеми. И они будут моими, от первого до последнего слова. Сами услышите. Я скажу речь… Об училище… О письме из Тагила… О Вове Пакурару, который… Услышите сами, Леонид Алексеевич…

Простясь с Тубой, Мохов встретил физрука и прошелся с ним по двору. Они останавливались то у кучи песка, привезенного для стройки, то у ямы, где гасили известь.

Сергей коротко и ясно рассказывал о своей работе, но было видно, что Мохову не удавалось внимательно слушать. Он то шел немного впереди физрука, то отставал от него, а когда шагал рядом, нет-нет да и окидывал изучающим взглядом этого высокого, ладно сбитого парня.