Она смеялась. Ах, этот смех — Марго прекрасно понимала — он был неотразим! В нем дразнящим вызовом играла жадная молодость, — как солнечный зайчик, который в руки не дается. От этого звонкого смеха теряли голову и соловели почтеннейшие люди города…

— Так и вижу тебя с дубинкой, в мужицких штанах, в постолах, чтоб не слышно было, как ты крадешься…

Цурцуряну выронил стакан, он разбился вдребезги. Звон вывел из оцепенения сидящих за столом. Очнулся и Цурцуряну.

— Тебе никогда не видать того, что видела я, — вдруг с болью и ненавистью в голосе сказала Марго, не обращая внимания на гнев Цурцуряну. — Никогда так не подняться… И все же мне пришлось вернуться в заведение Стефана Майера!..

Она гордо встала из-за стола и, не оборачиваясь, вышла из зала.

…Что правда, то правда, никто не мог упрекнуть Цурцуряну, что у него руки были в крови. Не мог сказать, что он «работал» только для себя. Он помогал многодетным вдовам, старался выдать замуж бедную девушку, никогда не отказывался протянуть руку помощи пострадавшим от пожара или наводнения. Он широко раскрывал свой кошелек для того, у кого пала единственная лошадь или корова, кому угрожала распродажа с молотка. Сколько крестин было отпраздновано благодаря ему, сколько свадеб!

Но пусть бы посмел кто-нибудь сделать хоть малейший намек на то преступление, о котором некогда ходили вздорные слухи, — будто бы он своими длинными, ловкими пальцами во время драки вцепился в горло напарника, который не хотел признать его вожаком, и задушил насмерть…

Но в слободке был еще один человек, который остался равнодушным к славе Цурцуряну. Человек, о котором говорили многие…

Это был Петрика Рошкулец.

Цурцуряну не раз посылал к нему кого-нибудь с просьбой отшлифовать какой-то крючочек с зубцами или сделать ключ по восковому слепку… Чисто слесарные поделки якобы. Прибегал к такой маскировке потому, что слышал, будто Петрика Лупоглазый не только слесарь, но еще и большевик. А черт его знает, как нужно вести себя с такими людьми… За время своих частых отсидок Цурцуряну знавал и коммунистов. Они его злили и одновременно привлекали. Они здорово держались на допросах, не выдавали товарищей. Их избивали до смерти, они объявляли голодовки. Они действовали сплоченно и отважно, не подчинялись надзирателям, и, как их ни пытали, ни мучали, не склонялись ни перед тюремщиками, ни перед начальником тюрьмы…

Но коммунисты не признавали таких, как Цурцуряну. Дескать, им, политическим заключенным, сражающимся за идею, с ворами и убийцами не по дороге.

Цурцуряну задался целью завоевать расположение Петрики Рошкульца. К тому же он, по слухам, доводился ему дальним родичем со стороны матери. Цурцуряну глубоко задела неподатливость Рошкульца, этого заморыша. Приземистый, с большой головой, Петрика ходил вперевалку, как утка, кося своими вытаращенными глазами, и только руки у него были мускулистые, крепкие. Цурцуряну не мог смириться, что Петрика его не признает, даже вроде бы презирает.

При первом же удобном случае Цурцуряну пошел к нему, как заказчик, чтоб Лупоглазый сделал несколько специальных инструментов. Конечно, он не сказал, для чего именно нужны ему эти штучки.

Петрика выполнил работу, и Цурцуряну уплатил ему с лихвой, как и не снилось этому заморышу.

— На, Лупоглазый, — сказал он, выкладывая на стол деньги. — Помни: нет другого Цурцуряну во всей слободке!

Позже, чтоб окончательно завоевать его. Цурцуряну дал ему ерундовый заказ — несколько отмычек, которые вообще-то мог сделать и сам.

Поняв, о чем идет речь, на сей раз Петрика засунул руки в карманы, повернулся к нему спиной.

— Эй ты! — закричал Цурцуряну. — Я отвалю тебе сполна! — Он вынул из кармана целую пригоршню монет и потряс у него над ухом. — Хватай, Лупоглазый, тепленькие! Наешься до отвала. А то на тебе один только козырек и держится! — Он дружески захохотал, натянув ему кепку на самые глаза.

— Мы не продаемся, — бросил ему Рошкулец, глядя на него снизу вверх, и указал на дверь.

Цурцуряну страшно оскорбился. Досада душила его.

«Заморыш… Возьми двумя пальчиками за горло — и целуй, мамаша, холодный труп».

Но этот упрямый и нелепый человек нужен был ему живым. Ведь признание этого большевика еще больше возвысит самого Цурцуряну в глазах людей. У его ног была вся окраина с потаенными квартирами, девками, маклерами и сводниками, для него открыты были все двери заведения Майера, — но ему нужен был Петрика Лупоглазый.

Вскоре подвернулся другой случай встретиться с ним.

При столкновении безработных с полицией Рошкулец вместе с несколькими товарищами был пойман, жестоко избит и посажен в каталажку.

Вся окраина говорила об этом. Когда Цурцуряну услыхал, что Петрику освободили до суда, он сел в фаэтон и поехал к нему.

Цурцуряну с порога увидел Петрику. Он возился с мальчиком лет восьми и девочкой лет четырех-пяти. Дети ссорились из-за большой головки осенней редьки. Отец забрал редьку и решил спор мирным путем, быстро и ловко очистил редьку от кожуры и разрезал пополам. Одну половинку положил на полочку, а вторую нарезал на белые, как снег, дольки, посолил, растер, уложил красиво на ломтики хлеба и разделил между детьми, которые тут же стали их уплетать.

— Ну вот вам и бутерброды, как у барчуков. Чего еще вам? Глядите, какая славная редька! Пролетарское сало! — рассмеялся Лупоглазый, приглашая Цурцуряну в дом. Он тщательно вытер руки и глядел на гостя спокойно и доверчиво, как на жующих редьку ребятишек. Пожал ему руку и предложил сесть.

Цурцуряну продолжал стоять. Высокий, стройный, маленькая голова, вьющиеся на висках волосы. Шляпа, воротничок, галстук…

— Они проголодались, как щенята, — сказал, словно извиняясь, Рошкулец. — Меня не было всего несколько дней — и вот, пожалуйста, они и растерялись. Хотя я оставил дома здоровенного мужчину, которому целых семь лет… Отсутствовал несколько дней — и пожалуйста… — Рошкулец сразу погрустнел. — Они хотят, чтобы я всегда был дома… Они-то хотят, а господа из сигуранцы…

Цурцуряну осмотрел нищенскую на вид комнату.

— Петрика, я бы тебе мог дать работенку… — решился он наконец.

Рошкулец помрачнел. Он крикнул ребятам, чтоб они пошли погулять, подышать свежим воздухом, отвел их за руки до дверей и вернулся.

— Какую же работу ты хочешь мне дать? — вызывающе спросил он.

— Ну-ну, полегче, браток! Ладно, никакой такой работы, и пусть будет мир между нами! Сдаюсь, — отступил Цурцуряну. — Я ведь помочь тебе хочу, ты теперь безработный. Чем черт не шутит — когда-нибудь и я пойду за твоими большевиками. Ну, что скажешь, Петрика? Сделай из меня большевика, а то мне жизнь надоела. Чертовски надоела! Что тебе стоит!

— Сделать из тебя коммуниста? — грустно усмехнулся Рошкулец, опускаясь на стул. — Ты взломщик, Цурцуряну. Ведешь легкую, разгульную жизнь… любовницы, гулянки, компании… Ты за золотом гоняешься, выходишь сухим из воды, взятки суешь направо и налево, а трудиться не хочешь.

Цурцуряну возмутился:

— Что? Я не работаю, Лупоглазый? Я?!

— Хоть бы меня приняли, — продолжал Рошкулец, не слушая. Цурцуряну так и застыл на месте от удивления. — И меня не принимают в коммунисты. Дескать, я полустихийный элемент… Не выдерживаю линию… Товарищи говорят, что мне нужно расти. Вот какое дело. Теперь понял?

Он поглядел на Цурцуряну и, видя, что тот сидит как оплеванный, сбавил тон:

— И еще. Недавняя демонстрация безработных, где меня схватили… Говорят, что она была проведена стихийно, не вовремя. Снова «элемент», понимаешь, «линия»! И тут, как нарочно, шпики из сигуранцы освободили меня, а тех, кто шел в самом хвосте и не вымолвил ни слова, тех держат взаперти. Почему меня освободили? — с отчаянием спросил Петрика. — Ведь я не хуже других, и если мне когда-нибудь попадется в руки легавый, я его не пощажу. Ненавижу до смерти всю эту свору! Я боюсь, что товарищи перестанут мне доверять, заподозрят в чем-нибудь, — тогда меня никогда не примут, и тогда, значит, я зря живу на свете…