Мастер с трудом поднялся.

— Так! А теперь мотай отсюда. Беги в спальню, скоро побудка.

Топораш опять стал отчужденным и суровым. Вернулись прежняя горечь и отвращение ко всему окружающему.

— Убирайся отсюда!

Возвращаясь, Котеля еще раз увидел Цурцуряну. Теперь Ионика не стал обходить его. Котелю так и подмывало поговорить с кем-нибудь, у него было легко на сердце, очень хотелось, чтоб Цурцуряну окликнул его. Но Цурцуряну рассеянно шагал по зеленой тропинке вдоль забора, упорно разглядывал свои мокрые от росы сапоги, будто нарочно прятал глаза.

Чего это он бродит, почему не спит по ночам?

Наш Митя Цурцуряну, или Цурцуре[5], жулик с пеленок, как говорили кумушки, раньше был отъявленным щеголем, носил шляпу, стоячий воротничок и лаковые туфли. Когда, случалось, Цурцуряну несколько месяцев не появлялся, слободские всезнайки объясняли, что он мотается по заграницам, кутит с заморскими красотками и потрошит самые крупные банки. А видавшие виды скептики скупо давали понять, что Цурцуряну просто «прохлаждается» за решеткой.

После таких исчезновений взломщик неожиданно заявлялся в шикарном открытом фаэтоне, с букетом в руке, и если в это время на окраине были крестины, он становился крестным, если свадьба — шафером.

Знала слободка: если Цурцуряну разгуляется, деньги потекут рекой, новенькие, шуршащие банкноты полетят направо и налево. Наклюкавшись, Цурцуряну обмякал, был нежен, слезлив и в который раз начинал вспоминать, как он, слободской подкидыш, стал знаменитым королем сейфов. Слава его гремела в Яссах, Бухаресте, о нем якобы упоминала мировая пресса. Он порывисто целовал в губы стариков, кривобоких и страшных баб лишь за то, что они добрым словом поминали его покойную маму. Питал великую слабость к тем, кто знал его еще сопляком, несмышленышем, был свидетелем его голодных скитальческих лет. Правда, поклонники тщательно обходили одну деталь, старались и словом не обмолвиться о его папаше, разбойнике с большой дороги, который в расцвете молодых своих сил был пристрелен жандармским разъездом.

Цурцуряну был щедр и сорил деньгами, пока его хвалили, пока верил, что стар и млад души в нем не чают. Но упаси бог под пьяную лавочку наступить ему на мозоль — назвать его жуликом или взломщиком! Он требовал, чтобы его величали «растратчиком», как министров и прочих государственных чинов: «Те не грабят — растрачивают!»

Когда же заходила речь о взломах, то есть об «операциях», как их называл Цурцуряну, он предпочитал излагать свою точку зрения сугубо теоретически, как незаинтересованный эксперт. Он никогда не упоминал о самой краже, — нет, он беспристрастно анализировал сложнейшие замковые системы касс и несгораемых ящиков, местных или иностранных, он был в восторге от английской системы «Яле» и издевался над румынскими замками, которые, по его словам, можно было открыть простой спичкой.

И еще знала слободка о заветной мечте Цурцуряну: он надеялся, что людская молва припишет ему сходство с гайдуками, героями лесов, которые не проливали человеческой крови и обирали богачей лишь для того, чтобы раздать все беднякам. Знала слободка, что спьяну, заслыша такие слова, Митя Цурцуряну готов был снять с себя последнюю рубашку. Даже самые завзятые спорщики, закрывая глаза на многое, порою льстили этой Митиной мечте.

И лишь одна Маргарета Ботезат не поддавалась.

«Хороша ягодка!» — говорили о ней слободские бабы. Она быстро вскружила головы многим — от сержанта на улице до генерала. Потом ни с того ни с сего попробовала стать маникюршей — бросила, некоторое время промышляла гаданьем на картах — тоже бросила и, наконец, вернулась к тому, с чего начала, — к относительно спокойной жизни в салонах Стефана Майера.

Попала она туда впервые шестнадцатилетней девчонкой, босой и оборванной. Она продавала семечки и каленые орешки.

Здесь она увидела того молодого красавца с усиками, который когда-то привез дрова в сиротский приют. Он тогда гарцевал на тонконогом жеребце, помахивая хлыстом, руководил разгрузкой, а она, восхищенная, наблюдала за ним сквозь глазок на замерзшем оконном стекле.

Идя теперь к нему навстречу, она почувствовала, как ноги у нее подкашиваются.

Цурцуряну был польщен волнением девчонки, ее прерывистым дыханием, восторженными восклицаниями о тех дровах для сирот. Спросил, как ее зовут. Маргарета Ботезат? Он купил все ее орешки и семечки разом. Он-то и назвал впервые ее глаза «черными чарами», усадил с собой за столик. Дал ей шампанского. Он же первый и назвал ее «Марго»…

И вот теперь именно Маргарета встала поперек бахвальства Мити Цурцуряну. Именно она.

Бросила она ему вызов однажды в самом разгаре пиршества, когда большой салон Майера ломился от снеди, когда во главе стола, между женихом и невестой, сидел сам Цурцуряну во фраке с атласными отворотами, в крахмальном воротничке и белой, как ласточкина грудь, манишке. Бросила вызов в лицо как раз тогда, когда гости, растроганные щедростью Цурцуряну — благодетеля, подписавшего вексель бедной невесте на половину приданого, превозносили его до небес, перечисляя именно то, чего жаждала Митина душа. Как он без чьей-либо помощи поднялся со слободских пустырей и каких он теперь достиг высот. Его скитания, его «гайдучество»…

Здесь были и те «избранные», чьим именем так дорожил Цурцуряну, ради которых, в сущности, и козырнул своими тысчонками. Это были компаньоны Стефана Майера, почетные гости салонов. Люди с положением и весом, нужные люди. Да и сам хозяин восседал тут же со своей кралей, царицей заведения и всей слободки. Всех их пригласил Цурцуряну. За всех платил он — и за этих барышень и кавалеров, и за тех свах, сводников и «котов», и за своих мальчиков на побегушках, которые, если надо, готовы были глотать огонь и даже сесть за решетку, если дело шло о личности или престиже Мити Цурцуряну.

Именно они, чтоб угодить благодетелю, затронули вопрос о растратах; говорили, конечно, в принципе, как о явлении широких государственных масштабов, явлении куда более внушительном и достойном, нежели подделка валюты или… б-рр-рр-р! — обыкновенное, пошлое воровство.

Похвалы множились, правда, соответственно выпитому, но достаточно убедительные и расцвеченные красочными примерами.

По всеобщему признанию, Митика держался отлично. Он лишь изредка сдержанно кивал головой, сохраняя достоинство, как подобает хозяину пиршества, но глаза его сияли. Словом, Цурцуряну таял. Дошло до того, что он благосклонно принял намек о сходстве между ним, Цурцуряну, и знаменитым американским гангстером Аль Капоне. Все, кто слыхивал об Аль Капоне, оценили намек и зааплодировали.

И вот тут-то, когда рукоплескания стали затихать, Маргарета совершенно спокойно сказала:

— Да ведь ты просто куроцап!

Произошло замешательство.

Цурцуряну, поднося бокал ко рту, замер в изумлении.

— Ничего не понимаю… — он действительно ничего не понял от неожиданности.

— Так-таки не понимаешь, красавчик? — умилилась Маргарета. Она встала. Смуглой холеной рукой подняла бокал, словно для тоста. — Что ж, я объясню тебе, Цурцуре-Цурцурел. Ты, босяк от рождения, еще мальчишкой воровал белье с веревок, таскал всякую мелочь. Таким ты и остался. Ты просто сявка[6]. Был и есть сявка… Понял? Заруби себе на носу. Разве что принарядился, нацепил, вижу, крахмальный воротничок…

Она расхохоталась ему в лицо.

— Скажи, красавчик, не режет ли тебе шею этот воротничок? Не давят на твои босяцкие мозоли эти лаковые туфли? И фрак тебе не по плечу, Цурцуре-Цурцурел. Это тебе говорит Марго!

Она гордо села на место, пригубила вино и взглянула на Митику — сказать ему еще что-нибудь или хватит? Ее влажные, сочные губы были свежи, как только что сорванная, спелая ягода.

— Растратчик! — прыснула она. — Аль Капоне!.. Ха-ха-ха! Аль Капоне! Ты, который за всю жизнь ни разу не держал в руке пистолета! Тебе дубинка к лицу, дубинка!