Пержу вынул табакерку, повертел ее в руках и снова засунул в карман.

— Мне, говоря по правде, не нравятся молчуны, — сказал он в заключение. — Не люблю с ними связываться. Но его жалко. Точит ему душу червь какой-то…

— Все ясно. Топораш не может выполнять обязанности мастера, — решил Каймакан. — Нас в первую очередь интересуют те, кого не точат черви. Мы обязаны растить трудовые кадры, способные освоить быстро развивающуюся технику, а Топораш на это не годится.

— Хорошо, но почему раньше он был изобретателем? — спросил директор.

— Выдохся, Леонид Алексеевич, — сразу ответил инженер. — Ничего не попишешь, все детали изнашиваются, и человек тоже. Тем более человек старого склада.

Он запнулся. Что-то его встревожило. Может быть, он почувствовал, что переборщил или сфальшивил?

Но после некоторого колебания, которое могло быть и рассчитанным, Каймакан поднялся во весь рост, продолжая еще напористее:

— К великому сожалению, упомянутые здесь развалины и руины не исчерпываются одним Топорашем. Как хотите, но мне кажется, нам давно пора отказаться и от нашего глубокоуважаемого Мазуре, который только путает себя и других.

София бросила короткий взгляд в сторону инструктора. Но Миронюк, казалось, был увлечен речью заместителя. София встала, стараясь успокоиться, подошла к окну.

— Да будет мне позволено спросить, — уничтожающим тоном продолжал говорить Каймакан, — кому он нужен в училище? Он не мастер, не педагог, даже не завхоз. Право, не знаю, в каком подпольном революционном движении принимал участие Мазуре. Он же остался вне партии… Завхоз! И как ему не стыдно глядеть в глаза этим ребятам-сиротам, которых он не сумел обеспечить на зиму всем необходимым! Был он когда-либо подпольщиком или нет, но сейчас… Сейчас Мазуре собирает какую-то старую писанину и просвещает учеников. Все жалобщики бегают к нему исповедоваться. Недаром возчик прозвал его «большевистский поп», а в его каморке, что рядом с конюшней… какие там речи ведутся! Я спрашиваю: где же наша партийная линия?

— Ну, этого человека пока не трожь, — твердо сказал Мохов, не глядя на Каймакана.

— Все мы глубоко ценим ваше великодушие, Леонид Алексеевич, — не сдавался Каймакан, — но путаются еще под ногами болтуны и мямли. Вообще-то я не очень понимаю их. Может быть, виной тому годы, проведенные вдали от здешних мест, но я отвык от этой бессарабской психологии. Почему какой-то путаник Сидор обязательно был революционером? Почему у Кирики Рошкульца, близорукого и непригодного к труду, обязательно был отец-мученик? Будто человек не может просто жить и умереть! Так, без героического ореола!

Каймакан сел, но тут же снова поднялся.

— Коли уж зашла речь, хочу сказать о нашем новом выпуске. Положение требует от нас серьезного отбора. Мы не имеем права принимать детей, не способных к физическому труду, или всякий сброд, беспризорных и тому подобное. Что получится, к примеру, из такого шалопая, как Игорь Браздяну? Мне могут возразить, как обычно, что он сирота, сын погибшего на войне и так далее… Я получу аналогичный ответ и о таком лентяе, как Хайкин. И Хайкин кем-то был… Великолепно! Но как же тогда окупятся тысячи рублей, выделенные государством на будущего токаря по металлу? Какой производительностью, повторяю, порадует нас вышеупомянутый Рошкулец, которому вскоре надо будет купить вторую пару очков? Только прошу не говорить мне, кем был он или его отец. Я спрашиваю: что даст нашей промышленности сам Рошкулец?

Последовало продолжительное молчание. Пержу, который все никак не решался закурить, теперь жадно затягивался, выпуская дым густыми клубами — через рот и тонкими струйками — через нос. Он благоговейно слушал и одного и другого и, не уловив всех нитей, курил, чтоб сосредоточиться. Мохов сидел задумавшись. София все еще стояла у окна, глядя во двор, и с отсутствующим видом водила пальцем по стеклу.

— У меня вопрос, — вымолвила она наконец, повернувшись и пристально взглянув на Каймакана.

— Пожалуйста, — подскочил Каймакан. — Я слушаю, София Николаевна.

— Я давно просила вас, — тихо заговорила София, — просила сделать что-нибудь для Иона Котели. Помните, я говорила, что его отец избивает жену…

Неожиданное раздражение исказило лицо инженера. Он нервно повернулся на стуле, но ответил спокойно и тягуче:

— Я не забыл.

Он вынул из кармана блокнот, перелистал его, нашел нужную запись.

— Да. Могу добавить, что у отца Котели кулацкая психология, а сын его получает образование и бесплатное содержание от государства.

— Откуда ты взял это? — резко спросила София. — Я знаю, что он всю жизнь батрачил у богачей.

— Мне сказал председатель сельсовета, — ответил он, не подымая глаз от блокнота. — Даже жаловался мне.

Щеки у девушки вспыхнули, как огнем обожженные.

Мохов взглянул на Софию, и она прочла в его глазах поддержку.

Костаке смял цигарку в пепельнице, которую держал на коленях, быстро разогнал рукой табачный дым, снова вытащил табакерку.

— Руины и развалины, — задумчиво произнесла София. — Руинам скоро конец, а как быть с людьми? Игорь Браздяну, Миша Хайкин и Кирика Рошкулец… Хорошо. Первый как раз не сирота. Его отец, бывший при румынах адвокатом, осужден за мошенничества, совершенные в первые месяцы после освобождения. С девяти до четырнадцати лет Игорь побывал в руках трех отчимов. Потом его мать совершенно отказалась от сына, снова вышла замуж и уехала куда-то. Игорь остался на улице, порой околачивался у каких-то родственников и знакомых отца. Потом его привела в училище Софрония, бывшая его кормилица. Пешком из-под самого Кагула. Без нее Игорь Браздяну до сих пор валялся бы по канавам. Целую неделю не уходила женщина, пока не уговорила Леонида Алексеевича… Кто теперь остался у Игоря? Бывшая кормилица в Кагуле, дружки и знакомцы отца-мошенника и еще — мы. Второй — Миша Хайкин.

Лицо Софии разгорелось. Сверкали глаза. Запеклись губы. Грудь высоко вздымалась под тонкой блузкой.

— Ученик Хайкин Моисей. Его отец был портным, давно умер. Миша остался с матерью в еврейском местечке на севере Бессарабии. Но мальчик ни в чем не терпел нужды. Вдова работала поденно у местечковых богачей, замешивала им лапшу на чистых яичных желтках, выпекала к субботе белые калачи, стирала белье. И отказывала себе во всем, лишь бы ее сынок жил так, как живут дети богачей, которых она обслуживала. Без забот и, упаси бог, каких-нибудь тягот… В тяжелые годы эвакуации разве что рубашки с себя не продала, чтобы раздобыть сыну свежее яичко, кусочек хлеба, чашку молока. Она, истощенная, изголодавшаяся, умерла, а мальчик, которому минуло тогда двенадцать лет, не умел держать в руках лопату, чтоб выкопать могилу для матери.

Софийка кашлянула раз, другой, и вдруг на нее напал такой кашель, которому, казалось, не будет конца. Лоб покрылся испариной. Она с трудом вытащила из рукава носовой платочек, чтоб прикрыть рот. Жестом отказалась от предложенного ей стакана воды. Она кашляла беспрерывно, задыхаясь.

Наконец она отдышалась. Залитые слезами глаза сразу повеселели.

— Остался еще Рошкулец. Что ты мудришь, Еуджен, со своим естественным отбором, неспособными детьми и так далее! — неожиданно игриво набросилась она на Каймакана, тыча в него пальцем и чуть не касаясь его губ. — Мы же не подбираем семинаристов, будущих попов-верзил с могучим басом… Ах, да, я еще забыла про Сидора!

Она закрыла глаза, потрогала горло и неожиданно сказала просительно:

— Мне кажется, вы понимаете меня… Оставим это… А сейчас…

— Конечно, конечно! — всполошились все.

— Что касается товарища Мазуре, оставим его на усмотрение райкома, — раздался наконец голос Миронюка. Он обращался к Каймакану. — Пока выяснится вопрос о его прошлом. Все же, мне кажется, вам пока нечего бояться. Линия нашей партии… как бы вам сказать… — он искал подходящее слово.

— Безусловно! — уверенно заявил Мохов. — Эта линия в каждом из нас. Почему же ей не быть и в душе Мазуре?

— Совершенно верно! — радостно согласился инструктор.