Кыржэ также посмотрел на часы и, не проронив ни слова, вышел.

В коридоре он наткнулся на надзирателя, стоявшего по стойке "смирно" и всем своим видом показывавшего, что намерен — если будет позволено — доложить о чем-то.

— Чего нужно? — приподнял руку Кыржэ.

— Пришла госпожа Дангэт-Ковальская. Прикажете провести в камеру?

— Можешь, — разрешил тот. — Только попроси немного подождать. Впрочем… Где она, в контрольной будке?

Он быстро пошел по коридору, не обращая внимания на каких-то людей, по-видимому, просителей, безмолвно следовавших за ним.

— Надзиратель! — снова начала звать Лилиана, с огорчением думая, что голос ее звучит слишком слабо и потому, наверно, не слышен в коридоре.

И все же в какую-то минуту дверь отворилась — надзиратель заглянул в камеру.

— Моя мать, госпожа Дангэт-Ковальская, должна сегодня получить свидание. Эксперт-криминалист сказал, что вы можете найти его в камере… — Но не договорила, не смогла назвать имени…

— Если понадобится — найду, — закрывая дверь, пообещал тюремщик.

"Найду, найду" — все еще звучало в ушах. А его уже… Но если это ложь? Не более как провокация? Никто на свете не может схватить такого человека! Никто! Неужели все-таки схватили? Неправда! Или хотя бы напали на след?

"Мама, мамочка! Они узнали, что у него вьющиеся волосы. Только мне на целом свете было это известно. И… еще одному. Он слышал от меня… Если ты мне мать и если я тебе дочь, тогда найди, мамочка, подвал на Вокзальной улице… По левой стороне… Военная пекарня… Несколько ступенек вниз, спроси Илие Кику, бригадира… Ты запомнишь: Илие Кику? Скажи ему — только с глазу на глаз, чтоб не услышала ни одна живая душа… Скажи… Ты сразу узнаешь его, как только зайдешь в подвал… Вьющиеся волосы и тоненькие, колючие усы… Повторяй за мной, чтоб не перепутать… Раньше всего скажи, что я люблю его. Только его, одного его. Обязательно скажи, прямо так: люблю… люблю, как мужа…"

Внезапно она почувствовала, что сейчас расплачется — рыдания подступали откуда-то из дальних глубин, однако сумела справиться с собой, сдержала слезы. Снова подошла к двери, прислушалась — не доносится ли шум из коридора. Потом вернулась к постели, легла. Как ни старалась сдержать стон, даже зажимала ладонью рот и укутывала голову одеялом, рыдания все равно подступали к горлу. Девушка поднялась, села на край койки.

"Мама, посиди рядом со мной, — стала шептать она. — Положи к себе на грудь голову, укачай, как укачивала когда-то маленькую… Помнишь то время? Вот так, мама, вот так… Скажи ему, что я прошу выполнить мою просьбу, — она как будто немного успокоилась, стала держаться ровнее, словно бы и в самом деле разговаривала с мужем, сдержанным, рассудительным, и такою же старалась быть и сама. — Пусть какими угодно путями передаст… Он знает кому… Чтоб немедленно пошел к парикмахеру, остриг волосы и сбрил бороду… Немедленно! Это очень важно, мама! Так и скажи: немедленно! Если ж ответит, что поздно, что теперь уже это не имеет больше смысла, тогда… Тогда скажи, что вина полностью лежит на мне. Что я отдала его в руки Кранца и Кыржэ… Так и скажи, мама, умоляю тебя! И понесу за это заслуженную кару. Но чтобы он, Илие, обязательно нашел Дана — как бы не остался ненаказанным этот предатель! Потому что он и есть предатель, каких не часто встретишь на свете. Не забудь же, мама, скажи: Дан — предатель! Да, да… Сделай это ради меня… Ничем другим я уже не смогу оправдать себя, мама, только этим… Помни же: Дан — предатель…"

— Госпожа Дангэт-Ковальская! — послышался за полуоткрытой дверью голос надзирателя. — Вам разрешено десятиминутное свидание.

Раздались шаги, цоканье каблуков по цементу, пока еще отдаленное и равномерное. Дочь узнала походку матери, стук ее каблуков. Даже как будто услышала легкий шелест вуали.

Она почувствовала внезапно жалость, если даже не презрение к себе: кому, как не жеманной лицеистке, были бы к лицу все эти слезы и сетования? Проклятая слабость духа!

Поднявшись навстречу матери, Лилиана стала легонько массировать кожу на лице, в особенности под глазами, где были огромные черные круги. Хорошо бы еще и говорить ровным, спокойным голосом!

Легкий металлический звон — царапнуло о железо двери кольцо на руке матери: дзинь, дзинь!

В скважине повернули ключ. Лилиана обхватила голову руками и замерла.

В подвале нельзя было продохнуть из-за дыма. После того как из печи вынули наполовину подгоревший хлеб, кто-то распахнул окошко, другой бросился к двери и слегка, чтоб не привлекать внимания прохожих, приоткрыл ее. Потери были значительными, покрыть их было не так уж легко. Тем более в военное время, и виновником был не кто иной, как сам бригадир.

Стоило бы попытаться утрясти дело с плутоньером, каким-то образом загладить вину, но куда там — Илие находился в таком состоянии, в каком бригадира никогда еще не видели. К нему боялся подойти даже Василе Антонюк, которому было поручено стоять на страже и не подпускать к печи ни одного человека, пока он, Илие, разговаривал в кладовке с дамой под вуалью, невзначай явившейся в пекарню. Впрочем, разговаривали они недолго. Чаем и свежеиспеченным хлебом Илие даму не угощал, не проводил до порога… Ему было безразлично даже то, что из печи вовсю валил дым.

Он неподвижно сидел в каморке, опустив голову на внушительные кулаки.

— Что будем говорить пентюху плутоньеру, когда проспится? — попытался — в который раз — вывести его из оцепенения Антонюк. — Цыган увидит, что сожгли столько хлеба, и, чтоб оправдаться самому, отдаст нас под трибунал. Мне же жить пока еще не надоело.

— Ничего, тогда пошлем и его куда следует… Агаке здесь? — деревянным голосом спросил Кику чуть позже.

— Здесь, но, может, мне стоило бы его заменить?

— Пусть берет ведро с керосином… Он знает…

— Вот как? — Антонюк насторожился. — И что надо будет с ним делать?

Но больше расспрашивать не стал. Кику рванулся сквозь густые клубы дыма, обволакивающие подвал, намереваясь прошмыгнуть в дверь.

Василе бросился за ним — накинуть на плечи куртку.

— Куда бежишь в такой поздний час? Разбив кувшин, в ладонях воды не принесешь… Как будем рассчитываться за целую печь сгоревшего хлеба?

— Только одним: пусть сдыхает с голоду весь паршивый гарнизон! Пойдем к цистернам с горючим, пустим на воздух… Только это и остается.

— Согласен целиком и полностью! — возбужденно взвился "доброволец". — Ну, а во-вторых?

— Справиться бы с этим… и так спасибо скажешь, — поддел его Кику. — И вообще… если плачешься, говоришь — жить не надоело, можешь сматывать удочки.

— Хотелось бы, чтоб вышло… чтобы все было…

— О чем это ты? — посмотрел через плечо бригадир.

— О том, что — "во-вторых". Знать бы заранее, — ответил тот, — что тебе самому тоже жить не надоело. Что не бросишься в пасть печи.

— А если даже брошусь? — подхватил бригадир. — Будешь спасать? Ты, который… Ладно, давай дождемся Агаке — чтоб потом не растеряться в этой темени. Но скажи мне, почему это Дан Фурникэ посчитал тебя таким надежным, заслуживающим доверия человеком? Ты мог бы объяснить мне это?

— Не Фурникэ, — уверенно ответил Антонюк. — Я связался с ним через Бабочку, только через нее.

— И все же Фурникэ, никто другой, добился твоего освобождения.

— Его просила Бабочка. Тогда она еще доверяла ему, ты и сам хорошо это знаешь.

— Ну ладно… Значит, сгорел весь хлеб? — внезапно опросил бригадир.

— Весь. Я стоял на страже, сам же велел.

Кику слегка подтолкнул его в спину:

— Браво, славный наш "доброволец"! По крайней мере, один день гарнизон со всеми офицерами и капралами просидит голодный. Хорошо, что ты не сделался подонком, — я все-таки немного за тебя опасался.

— Как это: подонком? — растерянно проговорил тот. — О чем ты говоришь?

— На то было много шансов, можешь мне поверить. И вот смотри ж ты, не стал. Эй, Агаке, где ты там, давай быстрее! И не переживай, ради бога, из-за этого хлеба насущного.