Он исчез за первым перекрестком, и больше Илона его не видела. Взамен из Кишинева пришла строгая инструкция, требующая самого жесткого отбора людей. Руководить группами теперь могли только те, кто находился в глубоком подполье. Их следовало к тому же строго изолировать от любой мало-мальски ненадежной личности — таких вообще нужно отстранить от дел, ни в коем случае не доверяя секретных заданий. Все эти меры приказано соблюдать до тех пор, пока не будут разоблачены вражеские лазутчики, сумевшие пробраться в подполье.

Илона прекрасно понимала, что ее новое задание также связано с этой директивой. И только одного не сказал Зуграву: миссия будет крайне опасной, почти — она знала об этом — без каких-либо шансов на спасение. Поэтому она ждала ее с нетерпением — хотелось стать лицом к лицу со смертью, показать, что презирает ее. В ее жизни наступал решающий, до сей поры казавшийся не слишком реальным час. Как бы там ни было, но ей не приходилось еще принимать всерьез мысль о гибели — она казалась невероятной, противоречащей здравому смыслу. И может быть, именно поэтому она внезапно ощутила совсем другое, необыкновенно сильное желание: она должна стать матерью!

"Инструкторша из Кишинева", как называли ее ребята из группы, старалась держаться храбро, к тому же незаметно подбадривала товарищей, говоря о презрении к смерти. Ей было предоставлено право — и она пользовалась им — оказывать или не оказывать доверие людям, у которых, кроме подпольной борьбы, ничего в жизни не было. И на какой базе? Более всего на интуиции. Без каких-то доказательств, фактов и свидетельств. Единственными основаниями, единственными средствами, бывшими, как говорят, у нее под руками для того, чтобы объявить человека хорошим или трусливым, благородным или подлым, оставались только инстинкт, глаза и уши.

Да, нужно было посмотреть человеку в глаза и тут же решить, каков он, суметь отличить храбрость от наглости, трусость от застенчивости, скромность от ограниченности… Ничего иного не оставалось — микроскопов, лабораторий, кабинетов психиатров у нее в распоряжении не было. Нужно было принимать решения на ходу, определять судьбу человека за короткую, в несколько минут, встречу.

Но если смотришь на него в темноте, в полумраке — этого требуют законы конспирации, — если все, чем располагаешь, — только голос, да и то, как правило, приглушенный до шепота? Ты можешь ухватить дыхание человека, торопливое или затаенное, отметить тембр, модуляции голоса. Большая удача, если каким-то чудом заставишь его рассмеяться… О да, смех, даже если звучит в тишине, часто заменяет человеку паспорт, значит порой куда больше, чем анкета, заполненная в отделе кадров… Но, к сожалению, большинство людей ты можешь вообще никогда не увидеть и не услышать.

Белое и черное. Только два цвета. Право выбирать лежит на ней. И она выбирала, основываясь только на одном: чтоб не пострадало дело. По этому принципу она оценивала не только других, но и себя.

Волох, например, до самоотверженности преданный человек, дело коммунистической партии для него не только святыня, но и призвание, даже если он и совершил ряд ошибок. К тому же еще это горькое, несчастливое совпадение: арест ведущих членов группы, в то время как сам он остался на свободе. По-видимому, шпики не брали его намеренно, чтоб вызвать подозрения у подпольщиков… Дело с бывшей лицеисткой, правда, несколько иного плана. Прежде всего, неясно, каким образом она попала на строго секретный инструктаж, к тому ж еще привела с собой непроверенного типа? А налет полиции, сигуранцы, — неужели и тут только печальное совпадение? Но и после всего этого Волох также не принял необходимых мер. Девушке по вкусу рискованные приключения, отсюда и ее тяга к подпольщикам…

Конечно, можно найти объяснение даже такой ситуации. Если б только не сказывалось незримое предчувствие… Сигуранца и гестапо. Чем дышит тот же кавалер взбалмошной девчонки, Дан Фурникэ?..

Случай был в самом деле запутанный. Волох, конечно, кристально чистый человек, однако ошибаться может и такой — кто из нас не лишен слабостей и недостатков? Если бы можно было оперировать еще и другими цветами, не только черным и белым! Не имеет права. Кто знает, какие ловушки расставлены вокруг Волоха, где и когда затянется на нем петля? И не только на нем, но и на всех работающих в группе! Нужно было своевременно предупредить его, как можно более строго, она же тянула, ослабила бдительность, забыв, что ответственный, сумевший бежать из тюрьмы, разыскивается сигуранцей…

Теперь предстоит новое задание, и она с нетерпением ждала, когда же наконец все начнется. Насколько известно, миссия непосредственно связана с фронтом. Скоро ли можно будет отправляться? Сколько уже времени пропало в ожидании? Впрочем, Илона не замечала, как оно бежит, занималась созданием боевых отрядов, в том числе и группой, руководимой Волохом. Но вот, кажется, сеть сплетена заново, незаметно, постепенно люди отделены друг от друга. Часть из них повисла в воздухе, новый же состав, много раз проверенный и тщательно отцеженный, приступает к действиям…

Она настолько погрузилась в работу, требовавшую беспрерывных разъездов, что не сразу даже поняла: она и сама, выпав из одной сети, не попала в другую…

Вновь появился Зуграву. Большую часть работы он взял на себя.

Выглядел Зигу словно бы по-прежнему. Почти никак не изменилась внешность, разве только перестал сутулиться, держался прямо. И все же он был совсем другим… Чувствовалось долгое отсутствие: то ли на фронте, то ли в партизанском отряде, кто может знать точно? Теперь он снова ходил в штатском. Блуза с большими карманами, вполне заменяющая пальто в холодные дни, на голове берет, очень удобный в том смысле, что в любую минуту можно снять и положить в карман. Легкие, на шнурках ботинки… И все же стоит только посмотреть на него — и сразу узнаешь солдата, побывавшего в боях, на фронте. Так и встает перед глазами солдатский ремень, грудь, крест-накрест пересеченная патронташами. Такие бывают у партизан…

Возможно, причина в напористой, упругой походке, напоминающей строевой шаг? Или же просто — кисет, в котором солдаты держат махорку? В любом случае движения его стали более решительными, манера говорить — увереннее, весомее… Чего там, с завистью думала Илона, Зуграву вернулся более искушенным человеком, более предприимчивым, более опытным, по-военному целеустремленным. Прошел соответствующую школу. Наблюдая за ним, она видела: слушая человека, он схватывал не только смысл сказанного, но и что-то более глубокое, важное. Не оставалось сомнений: когда Зигу развернется, приложит к делу руки, то захватит ими все разветвления подполья, подтянет его, устремит на борьбу, поставив на военные рельсы.

Так вскоре и получилось. Однако теперь места для Илоны не нашлось. Зуграву освободил ее от всех дел, даже от встреч со связными, оставив в строго обозначенном месте, да и то запретив с кем-либо общаться.

Она ждала нового задания. И в какой-то степени была одинока, сидела сложа руки. А военные сводки меж тем поступали четкие и определенные: с приходом весны бои стали более ожесточенными, наша армия громила врага, все упорнее продвигаясь на запад и на юг. На юг — это значило к Молдавии. Она же, Илона, ждала, скрестив руки на груди. Порою, когда становилось особенно тоскливо, она сравнивала себя с сухой веткой, срезанной с дерева и отброшенной от него подальше…

"Глупости! Слабость, вызванная бездельем", — принималась бичевать себя Илона.

Приход весны ощущался только в часы, когда начинался день или вечерело, — тогда можно было позволить себе выйти из строго засекреченной квартиры, находившейся в нижней окраине города, где проходила линия железной дороги, теснились пакгаузы и протекала река, к тому времени года заполнявшаяся водой, порой даже бурлившая кипением самых настоящих волн. Все, что расстилалось перед глазами, казалось в эти часы как бы увиденным впервые, до того били по сердцу и возня птиц, строящих гнезда, и трепетание бабочки над молодой травой, и пышное цветение дикого цикория…