— Мне не хотелось видеть твоих слез. И сейчас не хочется. Я не переношу их, не одобряю…

— И сейчас не хочешь… — Она покорно опустила голову, незаметно смахнув слезы с ресниц… Теперь глаза ее были сухи и она снова обрела уверенность, присущую даме из высшего общества… Волосы, собранные в строгий пучок, прикрытый с одного боку столь же строгой, элегантной шляпкой. Вуаль оставалась поднятой, и это очень сказывалось на ее облике; наглухо, на все пуговицы застегнутое пальто, небольшой воротник из куницы, такая же муфта… Надета она только на одну руку — вторая все время в движении, достает и прячет пуховку, носовой платок…

— Об отце, как вижу, даже не спрашиваешь… Но ведь… Как бы ты ни относилась к нам, это все же твой отец… Он не знает и, наверное, ничего не должен знать… — добавила она сухо, стараясь держаться достойно и непринужденно, во что бы то ни стало скрыть растерянность.

— Ни за что на свете! — запальчиво проговорила девушка. — Я не потерплю никакого вмешательства! В случае чего, откажусь громогласно, да, да! И знаешь что, мама, — чувствуя, как тяжело матери, сказала она, — иди, дорогая, домой, займись музыкой. Все, как видишь, настолько обычно, что нам не о чем даже говорить. Я ушла, отвернулась от вас, потому что вы с ними. Да, да. Потому что у вас другие взгляды на жизнь, другой образ мыслей, другие — и это хуже всего — интересы… Не удивляйся, мама, — это правда. Может быть, все выглядит не так отчетливо, но в целом верно. Вы поддерживаете фашистов…

— Твои ноги, господи! — приглушенным голосом воскликнула дама, хватаясь руками за голову. — В каком они виде — неухоженные, в этих уродливых тюремных туфлях! Твои прекрасные ноги, ноги балерины. Теперь уже трудно представить, да, да, невозможно представить, что они могут ходить по паркету! Господи, им никакие туфли не будут впору! Разве что ботинки или лапти…

Она закрыла ладонями рот. Однако тут же отняла их и воскликнула:

— Покажи руки! — И, подойдя к девушке, приподняла ее руки, стараясь разглядеть их. — Да, от этого можно прийти в ужас. Разве такими были твои пальцы? Сейчас они похожи на деревяшки, — проговорила она, на этот раз сдержанно. — Как же ты сможешь теперь дотронуться ими до клавиш? — И отпустила руки дочери. — Ну что ж, Лилиана, слова, которые ты только что произнесла… возможно… Однако ты разрушила все, что было в тебе утонченного и привлекательного. Я уже не говорю, девочка, об этой неопрятной прическе, о цвете лица — но твои руки, редчайшей красоты, твои ноги… Никакое чудо теперь не вернет им прежней, божественной привлекательности. Ни сам бог, ни твоя революция…

— Ох, мама! — Лилиана сбросила с ног тюремные башмаки и повалилась на койку. — Ты сама не знаешь, как забавно выглядят твои сетования — впору смеяться, ей-богу! Только у меня нет сил. А теперь вытри, пожалуйста, слезы, опусти вуаль — короче говоря, стань прежней госпожой Дангэт-Ковальской. Прими свой обычный вид, даже более торжественный, чем всегда: так ты выглядишь куда внушительнее, и мне легче будет высказаться до конца. Ну вот… Послушай же меня, мама.

Она негромко, коротко, как будто про себя, рассмеялась и окинула мать снисходительным взглядом.

— Я постараюсь пощадить тебя и потому скажу не так уж много. Впрочем, в этом нет особого смысла… Итак, мои ноги, ноги балерины, раз зашла о них речь… Я, например, и сейчас считаю их красивыми, только знаешь в каком виде? Когда их разобьют в кровь арапником! Там, внизу, в подземелье, где пытают арестованных! Меня приводят в чувство, вижу над собой гнусные морды фашистов, слышу их вопросы… Прости меня, но я действительно все это вижу перед глазами. И только об одном мечтаю… Чтобы кто-то мог посмотреть на меня в эту минуту! Подожди, мама, осталось немного! — торопливо проговорила Лилиана, желая все-таки высказаться до конца. — Мои руки, пальцы, похожие на деревяшки, маникюр?.. — Она на секунду задумалась, словно решая, стоит ли говорить дальше. — Я боюсь продолжать, потому что не знаю еще, смогу ли устоять, выдержу ли, когда придет черед… Иглы! Нет, я не выдумываю: мои товарищи испытали это на себе. Да, да, под ногти загоняют иглы, чтобы сломить человека, заставить отказаться от себя. Получить сведения о ком-то, о человеке, которого никак не могут поймать… И достаточно одного только слова, одного беглого взгляда… Но я боюсь, что… Ну вот, а теперь уходи, мама. Отправляйся домой, пока еще держишься твердо и величаво. Поскорее опускай на лицо вуаль! Вот-вот, вуаль! И никаких слез! Умоляю тебя… Эй, слуга закона, где ты там? — собрав последние силы, крикнула она. — Проводи до выхода госпожу Дангэт-Ковальскую! Держись, мама! Не ударим лицом в грязь перед этой скотиной! Выше голову, вот так! Браво, госпожа Эльвира!

Слишком долго находиться в таком напряжении показалось ей хуже самой страшной пытки. Опасаясь, как бы не закричать на весь коридор, она стала укутывать голову одеялом.

"Илона"… Елена Болдуре… Это одна и та же женщина. Неужели когда-то, не отдавая себе отчета, она могла перед этим хамом… Но что с нею, с Илоной? Что знает и чего не знает о ней Кыржэ? И почему он решил привести сюда мать? Каким чудом она сумела его уговорить?

Он перехватил жест. Когда она сорвала с головы одеяло! Неужели этого было достаточно? Ну, а Дан… Почему он так настойчиво расспрашивал? Быть может, без всякого умысла, не стоит в чем-то винить его! А что, если ради любви? Нет, ни за что! Если она настоящий советский человек, нужно немедленно сообщить о подозрениях Кыржэ на волю, товарищам по группе. И передать не только через Дана, но и через нее, маму!

Она сорвалась с койки, подбежала к двери, хотя дверь, конечно, была крепко заперта.

— Мама, мамочка! — в отчаянии крикнула она, стуча кулаком по глазку. — Приди ко мне завтра, мама! И принеси, пожалуйста, туфли — теперь я всегда буду беречь ноги! Ты слышишь меня, мама?

Но кто мог слышать ее?

Елена Болдуре, Илона, боангинуца…

Прошло много времени с тех пор, как по вине "добровольца" Антонюка пришлось отменить инструктаж, который она должна была проводить. Однако та ночь крепко засела в памяти Илоны. Прежде всего потому, что, собираясь покинуть конспиративную квартиру, она столкнулась на пороге с ним… человеком, приговоренным без суда к смертной казни. Приговор был вынесен в его отсутствие, хотя они уже напали на его след, ухватившись за тоненькую нить. Арест был неизбежен, если б только вместо него не пошел в тюрьму, — случайно или намеренно, трудно сказать, — другой человек, тем самым спасший приговоренного к смертной казни, отведший сыщиков от того, чье имя давно уже стало легендой.

За его поимку или уничтожение фашисты назначили крупное вознаграждение, сколотили особую группу самых опытных сыщиков и жандармов. Десятки и десятки лазутчиков, отъявленных негодяев и головорезов, рыскали по городам и селам, готовые в любую минуту схватить его, сразить насмерть.

Если б еще он был пониже ростом, но нет — отличаясь видной, крупной фигурой, он так и бросался в глаза каждому. К каким только ухищрениям не приходилось ему прибегать, чтоб изменить внешность! К тому же еще этот нос, словно перебитый в схватке на ринге!

Просто чудо, что, столкнувшись с ним на пороге, она вовремя успела вытолкать его в спину, поскольку сразу же почти после их ухода — об этом она узнала позже — дом окружила свора полицейских! Потом появились и патрули, они стали набрасываться со своими тренированными овчарками на прохожих, освещали фонариками лица, проверяли документы, обыскивали…

Неужели его все-таки поймали той ночью, о чем вскоре стали трубить по радио и в газетах? Не хотелось верить. Скорее слух распускался для того, чтоб ослабить борьбу против оккупантов…

Он, как и обычно, был в хорошем настроении.

— Их дело близится к концу, — на прощанье услышала от него Илона. — Скоро засверкают пятки. Но все равно не сидят сложа руки в ожидании, когда подадут к лестнице золотую карету. Тем более стальную… Так легко, проклятые, не сдаются. Любыми путями стараются истребить самых крепких, стойких борцов. И для того, чтобы развернуть эту резню под занавес, стараются раздобыть какие угодно сведения, хотя бы имена и мелкие подробности. Поэтому… Нужно твердо помнить: никаких потерь! Что же касается тебя, то ты уже знаешь: ждет новое задание.