Она пробиралась узкими тропинками, затененными с обеих сторон влажными, с облупленной штукатуркой стенами. Кривые лачуги, тесно жавшиеся одна к другой, с дымящимися печными трубами, были похожи на домики, какие рисуют дети.

Все, что расстилалось перед глазами, казалось Илоне живописным и поэтичным, она стала даже слишком часто употреблять уменьшительные слова: лавочка, старушка, детишки… Малыши с наступлением первых теплых дней уже бегали по улицам в коротких, открывающих пупки рубашонках. Вовсю щебетали птицы, жужжали пчелы, но вместе с тем все слышнее становился и гул самолетов.

Людям часто приходилось прятаться в погребах, жаться к стенам домов и заборам. Ведь пришла весна сорок четвертого года, и окраина была в курсе событий: наши успешно продвигались вперед, гнали с родной земли оккупантов. Доходили вести об антифашистской борьбе в Югославии, Польше, Франции… Поговаривали об открытии второго фронта.

Кому-то удалось рассмотреть опознавательные знаки на одном из самолетов… Он был английский!

Из укрытий выходили старухи, держащие за руки внуков, матери с грудными младенцами. Новость стала быстро распространяться: "Открылся второй фронт!"

"Открылся!" Но окраину потрясали взрывы, она утопала в крови: за несколько минут лачуги, на месте которых за год советской власти не успели построить приличные дома, были сровнены с землей. Их жителям никогда уже не придется встречать вернувшихся с победой наших.

Ошиблись целью летчики? Или же несчастная окраина стала жертвой налета только потому, что находилась по соседству с товарной станцией?

Илона чудом осталась в живых, однако теперь перед глазами у нее всегда были истерзанные тела детей.

Нетерпение ее все нарастало: когда же наконец наступит час тому самому заданию, о котором говорил Зуграву? И не только поэтому… В одну из встреч с Зигу, ставших, к слову, крайне редкими, узнав, что ей по-прежнему следует терпеливо ждать и что к другой работе ее уже не допустят, она внезапно высказала сожаление о том… что не имеет ребенка. Слова вырвались сами собой, она ни за что бы не поверила, что способна прямо говорить об этом.

Он улыбнулся сначала снисходительно, затем, увидев, как она взволнована, чуть сердечнее.

— Но как тогда задание? Если бы…

— Вот именно: если бы! Хотя бы осталось кому носить после меня имя!

— Что это на тебя нашло? — даже и теперь не понял он, хотя и старался, по обыкновению, уловить смысл, скрывавшийся за словами. — Остается борьба, разве этого мало? Если придется прыгать с парашютом? И не на нашей, на территории, занятой… — высказал он предположение, которое тут же и подтвердил: — Если схватят молодчики в коричневых рубашках?

— Остается борьба. И победа все равно будет за нами, — мечтательно проговорила Илона. — За нами, это не подлежит сомнению! Что правда, то правда: трудно бороться, когда у тебя на руках ребенок. И все же…

— Ты, кажется, не замужем, — продолжал он, задумчиво почесывая свой боксерский нос. — Старая дева, так, что ли… Другие в твои годы давно уже обзаводятся семьями. Это понятно: если завидуешь им, значит, нужно и тебе, как говорится, бороться на два фронта… Ясно? Добивайся победы, только в этом случае от многого придется отказаться.

— Я буду бороться за двоих! — клятвенно произнесла она.

"Боевое задание и… будущая мать… — У Зуграву на все была своя точка зрения. — Заговорила женщина: сейчас ей тяжело, не у дел, не может дождаться времени, когда ринется в пучину. Вот и прорвалось наружу. Хм, бороться не за двоих, а вдвоем. Скорее всего, с Волохом. Именно ему, убежавшему из тюрьмы, следует исчезнуть из поля зрения врагов. Сейчас, конечно, он снова на заметке у шпиков. В свое время станешь и матерью, пока же… Скоро, очень скоро… переживешь среди гор, в маленьком венгерском селе, свой медовый месяц!"

— Тебя назвали таким красивым именем, Илона.

— Да, красивым, только… Ты помнишь сороковой? Освобождение Бессарабии?

— Разве можно забыть двадцать восьмое июня!

— Я вернулась домой, была ко всему готова, они же, бедные…

— Кто "они"? — не понял Зуграву.

— Все это не так просто, Зигу, — взволнованно проговорила она. — Что поделаешь: мучаются под режимом Хорти. В то время как я…

— Ты борешься с его кровным братом — Антонеску. С Гитлером тоже.

— Немного поздно.

— Если тебя пошлют к ним, то не с пустыми руками.

— Не понимаю: о чем ты, Зигу? — От волнения у нее дрогнул голос. — Как' это: пошлют? Ты не смеешься надо мной?

— Повторяю: если пошлют, то не с пустыми руками. Советский Союз — самая великодушная, самая щедрая сила в мире! Ясно, дорогая боангинуца?

Она закрыла глаза, на мгновение положив ему на плечо голову.

— Значит, ты "за"? Что и требовалось знать. Остальное… в свое время.

Тудораке Хобоцел почувствовал, что снова готов свалиться с ног от такого количества спиртного, и предложил выпить кофе.

— Сам отравляйся этим пойлом, я же не собираюсь отказываться от вина, — отклонил предложение Кыржэ. — Тебе хочется отрезветь, мне, наоборот, добавить. Чтобы как следует отдохнули нервы.

— Опять раскалывается голова? — сочувственно проговорил кельнер.

Вместо прямого ответа эксперт с досадой махнул рукой.

— Мне нравится ставить в тупик этих арийцев — считают, что у меня каменная голова! Так пусть же разуверятся. Хоть в чем-то можно доставить себе удовольствие?

Он вытащил из портсигара сигарету и, разорвав ее пополам, одну половину положил назад, к остальным. Отказавшись прикурить от зажигалки Тудораке, сам чиркнул спичкой и, закурив, подержал спичку перед глазами, пока она не обуглилась.

— В нашем деле тоже есть мелкие жулики, хотя больше — да будет тебе, орангутангу, известно — гангстеров! В то время как… — Он отхлебнул из стакана, глубоко затянулся и, выдохнув дым, стал заинтересованно следить за тем, как расплывается прозрачно-голубоватое облачко. — У местных коммунистов огромный опыт в деле конспирации. Накопленный еще до сорокового года. Когда приходилось скрываться от жандармерии, префектуры, сигуранцы… В конце концов они превратились в кротов, зарылись в землю. — Он несколько раз подряд затянулся, подождал, чтобы немного рассеялось густое облако дыма, затем стряхнул пепел в пепельницу и отпил глоток кофе. — Партизаны тоже не подарок, можешь поверить! Создали настоящие штабы, хорошо вооружены. Правда, скрываются по лесам. В то время как эти ходят вокруг, мелькают перед глазами, следят за каждым из нас, проникают в такие места, что только глаза на лоб лезут. У тебя же под ногами роют землю! Нельзя ручаться даже за того, с кем сидишь за одним столом! — Он раздраженно отставил чашку с кофе. — Выпей хотя бы вина с зельтерской, портишь настроение, ей-богу! Чего насупился, ну? Не тебя же я имел в виду: ты разве на крота похож — на гориллу! Пей, не то… — Он налил Тудораке вина, чокнулся. — И не ставь на стол, не допив, я суеверен! — Тудораке выполнил требование, и лицо эксперта прояснилось. — Есть только одна существенная разница: на кой черт кротам глаза? Зато этим — о-го-го! У них такие глаза, такие!.. Горят, пылают, готовы обжечь! И слава богу! И очень хорошо! Можете соблюдать строжайшую конспирацию, но куда денете эти горящие глаза? Научись различать по взглядам — и хватай на месте! Объяснить на конкретном примере? Пожалуйста! У тебя в глазах тоже что-то горит, не отрицай — горит, это точно! Но пожар этот всего лишь от вина — попробуй сосчитать, сколько выдул за вечер! Конечно, могу и ошибаться, не исключено, хотя, с другой стороны, если обводишь вокруг пальца — можно объяснить простым мошенничеством… Обсчитаешь, получишь щедрые чаевые…

— У каждого человека что-то на уме! А если так, то разве кельнеры чем-то хуже других? Подумай сам, — Тудораке внезапно перешел на "ты", хотя тут же решил, что играть и дальше в простачка становится опасным, — сколько людей приходится встречать за этими столами? И каждый раз — если не ты его продашь, то он тебя! Так повелось: не ты сядешь на шею другому, то другой сядет на шею тебе! У тебя есть — дай другому, рука руку моет. Хочешь заработать, — значит, слушай, смотри и молчи в салфетку. Проще простого!