Этот человек — великая ее тайна. Он всегда жил в ней, всегда, как живой, стоял перед глазами. И теперь нужно только найти его, рассказать о своем горе. Даже Дэнуц и тот посоветовал ей попросить у кого-нибудь помощи. Правда, он самым прямым образом заинтересован в том, чтобы все у нее было хорошо, — как-никак любит ее, неважно, скромно она ведет себя или как-то иначе.

— Вот как складывается, Лили… У тебя — с твоими, у меня — с моими… Потом, в конце концов, и те и другие станут для нас общими. Видишь, как далеко я зашел: тогда станут общими… и подозрения! Короче говоря, — он снова заговорил серьезным, категоричным тоном, — пока тебя не объявили осведомительницей или завербованной гестапо, пока "не поймали на горячем" — со всякими свидетелями, очными ставками… Пока не арестовали — они могут прибегнуть и к такой мере, и арест этот пройдет незамеченным, потому что сейчас ты никому не нужна…

— Прошу тебя: немедленно прекрати! — Она даже возмущенно топнула ногой по тротуару.

— …они будут рассчитывать на то, что вытянут у тебя хоть что-либо насчет прежней работы и связей, — упорно продолжал он. — Нужно еще добавить: пока не арестовали и меня, что было бы намного страшнее. Исчезни завтра же из этой своей комнаты. Еще лучше — сегодня. Вернись домой, поцелуй руку отцу с матерью. Одним словом, исчезни. Только так ты разрушишь подозрения в твой адрес. Забывать о том, что было, тебе не обязательно — обязательно, чтоб забыли тебя. И те и другие. Поняла, девочка, чего требует от тебя "тип из полиции"? Никаких контактов с подпольным центром, вообще ни с кем. Кроме одного человека… Назвать его по имени? Наверно, не стоит, однако нас никто не слышит, и неизвестно, когда еще представится возможность поговорить с глазу на глаз. Найди, в самом деле, того, о ком ты мечтаешь, о ком сейчас говорила.

Внезапно откуда ни возьмись — без молний, без урчания грома — на землю посыпался дождь, словно где-то ударили в сотню тамбуринов. Он обрушился на запоздавшую парочку не потоком капель, а сплошной стеной воды, и им пришлось броситься под защиту крыши… Дождь. Первый в нынешнюю весну, он счищал с города накипь зимы, омывал тротуары и оконные стекла, освежал воздух, кропил деревья и молодые побеги травы, унося в долины и сбрасывая в русло Быка мутные потоки воды.

Как хотелось сейчас Лилиане хотя бы на несколько минут сбросить с ног туфли на высоких каблуках и побежать босиком по воде! Теперь это можно было бы сделать, не боясь материнского наказания — мать всегда тряслась над ней, в особенности часто напоминая о том, чтоб берегла ноги… Красивые, изящные и все же… никогда не знавшие счастья прикосновения к земле и прохладным дождевым струям.

Дэнуц, как всегда внимательный и предупредительный, согревал ее своей грудью, заслонял от дождя, и сполохи молний, делавшие его похожим на фантома из старого фильма, больше не искажали лица парня.

Она незаметно, снизу вверх, разглядывала его. "Ничего не скажешь — настоящий мужчина". Хотя как банально звучит это выражение: "настоящий мужчина". А между тем сколько раз, господи, она издевалась над ним, над этими поповскими косичками, развевающимися на ветру. Пилила за то, что и разговаривает еле слышным голосом, и слишком жеманно держится! Не переносила даже эту вечную улыбку на губах, считая ее слишком слащавой. А подчеркнутая вежливость? Это же наилучший способ унизить другого… Короче говоря, она порядком отравляла ему жизнь… Несовременный человек, осколок прошлого, вроде средневековых трубадуров… Хотя в глубине души вынуждена была признать, что все это ей нравится в нем. В других — нет, но ему подходило, так что в общем и целом он был славный парень…

И все же она, как всегда, склонна была поступать по-своему и только по-своему, неважно, что частенько при этом принимала черное за белое и белое за черное; поэтому не желала следовать его указаниям, даже не до конца верила его словам. Назло ему — да, да, назло — к родителям она не вернется. И никогда больше не заикнется насчет Тома Улму… Даже не потому, что не любит Дана, не слишком верит ему. Так ей хочется, вот и все! Пусть примет за чистую монету все, что она сейчас наговорила. Сейчас ей, как никогда, нужно быть бдительной.

Она посмотрела на парня: он был весь мокрый, и не только оттого, что промок до нитки под дождем, — хорошо вспотел от разговора с нею.

— Пойдем ко мне. Останешься ночевать! К моим я все равно не собираюсь. И не сердись, не дуйся. Идем — я люблю тебя. Только тебя. По-настоящему — одного тебя… Нет! Нет! Не нужно! Ни в коем случае! Уходи!..

Илие Кику шагал под дождем насквозь промокший — как будто делать это ему велел какой-то священный долг. Хотелось, чтоб дождевые струи проникли до самой кожи: он выдержит. Хотя шагал он не разбирая дороги, скорее всего машинально.

…Он был огорчен: нечетко, не так, как хотелось бы, работала голова. Мысли путались, трудно было добраться до сути. Однако ему во что бы то ни стало нужно было привести их в порядок.

Он был под впечатлением встречи с Бабочкой и теперь должен принять какое-то решение. Какая жестокая, горькая у нее судьба! Каким бы образом помочь ей, сделать что-то хорошее? Не давали покоя и мысли насчет Василе Антонюка, парня, прошедшего ученичество в механических мастерских, к тому же наделенного беспримерной храбростью, качеством, более всего близким и понятным Илие.

Уже на второй день после освобождения, когда парня привели в пекарню, избитого, в синяках и ссадинах, он потребовал, чтоб ему поручили — сейчас же, сию минуту — любое, самое опасное задание, только чтоб настоящее, не какую-нибудь чепуху. Жажда мести так и кипела в нем. Что это, в самом деле, за подпольная борьба, если никаких бомб, никакого динамита или тротила, хотя бы, на худой конец, гранат? Пусть ему поручат поджечь склад с боеприпасами. На это хватит и одной искры от кресала… Или, может, он не верит ему? Василе схватил пекаря за руку.

— Тогда пойдем со мной, прямо сейчас!

Они вышли за пустыри, безмолвно поднялись на холм, и, когда снова стали спускаться по противоположному склону, Антонюк подбежал к телеграфному столбу и яростно обхватил его руками.

— Видишь этот столб? — Он смерил столб глазами, от низа до верхушки. — Жаль только птищ, которые живут на проводах, не то бы…

— Что — не то бы? Клещи, которыми перекусывают проволоку, я уже отдал другим.

— Зачем они нужны, клещи? — перебил Василе.

Не успел пекарь ответить, как он собрал в ладонь несколько стеблей сухого бурьяна, быстро стесал складным ножом немного стружки с основания столба, затем в мгновение ока высек из кресала искру, которая тут же превратилась в легкое пламя.

— Что ты задумал? — растерянно крикнул Илие. — Совсем тронулся, ей-богу! Кому придет в голову заниматься этим средь бела дня? Немедленно затопчи огонь!

— Не пугайся: как раз в дневное время меньше бьет в глаза. Это мне давно известно… Попробуй ты так сделать, ну? — стал подзадоривать он Кику. — Хо-хо, даже никакого керосина не надо!

Голыми руками он расшевелил кучу подожженного бурьяна, стараясь направить огонек против ветра, и пламя стало на глазах удлиняться, поначалу хилое, затем все более сильное…

— Можешь уходить, — весело крикнул он пекарю, — ты мне сейчас не нужен. Завтра приведу ребят из мастерской — такой огонь разведем… В общем, можно будет печь картошку…

В какую-то ночь "доброволец" притащил в пекарню мешок — один бог знает, где он его раздобыл, — в котором был… шапирограф! "Будем печатать листовки! — заявил он. — Пишет пусть Дэнуц Фурникэ или кто другой — мне это не надо… Мне — гранату в руки, взрывчатку, что-нибудь взрывать, пусть взлетит все в воздух… Железнодорожный состав — вот это да! Хочу бороться в наилучшем стиле… Чтоб получить орден, когда вернутся наши. Хватит водить за нос — давайте дела! На печке сидеть не буду… Тогда уж лучше пробираться на фронт… А то как вы думали? Буду держаться за чью-нибудь юбку? Я теперь поумнел, понимаю, чего стоят дубинки жандармов… Даже если и пошел бы добровольно, то только с одной целью: перейти линию фронта. Все равно наши уже недалеко!"