С большим трудом удалось уговорить его установить в надежном месте станок — как-никак с железом знаком, сколько проработал в мастерских! "Фурникэ будет писать в другое время, пекари и сами могут придумать что-нибудь подходящее, — после долгих раздумий решил Кику. — Пускай узнают, что у пекаря тоже не пустая голова! Напишу сам, без чьей-либо помощи… Не слишком большой грамотей? В самый раз, чтоб рассказать о том, что накипело на душе!"

Из-за этого печатного станка и будущей листовки он совсем потерял сон. Счастье еще, что Иону Агаке удавалось приструнить "добровольца". Мда, следовало бы посоветоваться; честно говоря, он даже обязан был сообщить обо всем этом Сыргие Волоху. Как-никак ответственный группы… Но, с другой стороны, кто может сказать, что взбредет тому в голову? Только в одном можно было не сомневаться: услышав о печатном станке, листовках, Волох начнет требовать строжайшей конспирации. Посыплются вопросы: откуда? Где и когда добыли? Чтоб как-нибудь не оказалось провокацией… Станет выстраивать все тот же ряд: доносчики, провокаторы, осведомители… И так далее. От него, от Кику, требуется только одно: заботиться о пекарне. Передавать хлеб военнопленным, арестованным по политическим делам. Помнить день и ночь: пекарня — это штаб группы… Конспи-ра-ция! Но сколько можно прятаться за этими проклятыми печами?

Илие чувствовал, что готов впасть в бешенство, что больше нет сил терпеть. На дождь ему было наплевать, хоть он и промок до последней нитки. "Сколько еще будет прятать меня Сыргие за этими проклятыми печами?"

Небо на востоке начинало светлеть — недалеко утро. Вот появился и первый автобус, следующий по своему обычному маршруту. Он остановился, однако люди, толпившиеся у остановки, входить почему-то не торопились. Несколько пассажиров — многие еще протирали со сна глаза — сошли. Стали собираться люди, не намеревавшиеся садиться в автобус, привыкшие ходить на работу пешком. Неужели несчастный случай, кого-то раздавило?.. В таком тумане…

Кику подошел к толпе. Люди смотрели куда-то поверх голов: прикрепленный к электрическому столбу, развевался на ветру флаг. Виднелась надпись, вышитая ярко-желтыми буквами.

— "Смерть оккупантам!" — по слогам, словно учась грамоте, прочитал кто-то.

Закурив сигарету, пекарь протиснулся в самую гущу людей. На дороге между тем сгрудились несколько доверху груженных машин, подводы, запряженные быками, — все они заслоняли проезд. Прибавлялось и людей, хотя никто из толпы не собирался Что-либо предпринимать, звать, например, полицию или хотя бы расчищать дорогу транспорту.

— Куда тут, к черту, взберешься, — проговорил кто-то. — Еще убьет током.

— А машины: посмотрите только, как нагружены! — подхватил другой.

— Нагрузились — дальше некуда, — вздохнула какая-то женщина. — Теперь уже прибыли немцы, бежавшие из-под Умани. Налетели, будто вторая чума. Что хотят, то и делают: издеваются, грабят, недолго думая начнут убивать.

— Да, как будто проклятье обрушилось на город…

— Операция под Корсунь-Шевченковским, — стал объяснять какой-то человек, чей голос казался словно бы процеженным сквозь шарф, которым было повязано у него горло. — Взяли в окружение десять дивизий!

— Это все Ватутин их косит, — дыша в кулак, проговорил сухонький старичок. — Может, господь и даст…

— Где там господь — на небе, мы же пока еще тут…

— А ну подставь спину, — шутливо проговорил кто-то, — попробую добраться до этого электричества…

— Ничего, фюрер скоро получит новое оружие, тогда покажет большевикам…

начал петь какой-то парень. Он притворялся пьяным просто для того, чтоб заглушить слова типа, вспомнившего фюрера.

Внезапно кто-то попросил у Кику прикурить, и пекарь, подняв глаза, вздрогнул: перед ним был Сыргие. В душе почему-то шевельнулся легкий испуг, смутный и необъяснимый: как бы ответственный не прочел по лицу все те колебания, которым он предавался в эту ночь. Волох, в конце концов, не может о них не догадываться.

— Не думаю, чтоб это было делом твоих рук, — еле слышно бросил Сыргие. — Тогда зачем шляться здесь в такое раннее время?

— Разве уже и на это не имею права? — Пекарю не понравился тон ответственного. — Тогда и у тебя нужно спросить: чего ты здесь ищешь? У тебя же только одно на уме: конспирация! Ради нее всех нас готов обратить хоть в леших! А сам?

— Не стоит спрашивать…

Кику посмотрел на Волоха: в серых рассветных сумерках видно было, как метались у того глаза — то вверх, где висело пурпурное полотнище, то на лица людей, то на циферблат часов — и все словно бы искали кого-то, затерянного в толпе.

— Тебе сейчас нужно стоять у печи, следить за хлебом, ты же бродишь как неприкаянный. По-видимому, что-то случилось, так вот, хотелось бы все-таки знать: почему ты оказался здесь? И сам здесь, и быков, как говорится, нет дома. Или же они… дома… и бродишь по ночам только ты?

Первым намерением Кику было поддразнить ответственного, просто так, чтоб вызвать лишние подозрения, сказать, например, что выслеживает его же, хочет поймать на горячем, поскольку он, Илие, как бывший уголовник, давным-давно завербован фашистами… Еще с той поры, когда сидели вместе в тюрьме. И помог он Сыргие бежать на свободу только с одной целью: втереться к нему в доверие… Можно было найти и другие способы задеть Волоха. Но лучше сделать это в другой раз, не сегодня, после тяжелого разговора, который был у него с Бабочкой… Внезапно он вспомнил, — чего это вдруг, он и сам не мог понять, — где жила Лилиана, и подумал, что она совсем близко отсюда… Может, как раз на это и намекал Сыргие? Какая глупость, господи! Тем более, что…

— Не беспокойся — хлеб уже давно в печи, — заверил пекарь. — Просто бессонница, не могу заснуть.

— Значит, что-то случилось?

— Случилось…

— Ну ладно… Посмотри только на этих людей, собравшихся вокруг красного знамени? — ответственный переменил тему, а заодно и тон, с каким только что обращался к пекарю. — По-моему, больше бьет в цель, чем настоящие выстрелы. Хотя относится к другому арсеналу: оружие слова!

— Арсеналу… — все еще не мог успокоиться пекарь. — Все равно что дети. Запустили бумажного змея… В тебе самом тоже что-то осталось от ребенка… Появился ни с того ни с сего… Здесь, где столько людей…

— Ты, кажется, подал стоящую мысль! — довольно проговорил Сыргие. — Большой красный змей, и на нем — лозунги… Мне кто-то рассказывал, что в гитлеровской Германии коммунисты выпустили над Берлином целую стаю журавлей с крыльями, выкрашенными красной краской… — Волох отвел пекаря в сторону. — Завтра, кажется, мы должны встретиться — так вот: я не смогу. Перенесем на послезавтра. Скажи, пожалуйста, Гаврилэ поддерживает с тобой связь?

— Нет, ни разу не выходил на встречу. Когда собиралась вся группа, тоже не пришел. И вообще отказывается от любого задания… Даже не узнает на улице, остерегается, будто мы какие тифозные.

— Вот как… — задумчиво проговорил ответственный. — Вот, значит, как…

— У человека семья, дети. Ждут еще одного. Такому только с кумовьями поддерживать отношения: крестины за крестинами. А сам, по-моему, строит из себя великого конспиратора. Хотя что ему таить, этому Гаврилэ?

Он огляделся вокруг. Сыргие молчал, как будто не слышал его, и это слегка тревожило.

— Может быть, ты в самом деле башковитый и серьезный человек, только мне все равно кажется, если каждый из нас и заползает в свою берлогу, то виной этому как раз то, что ты слишком уж мудришь, — решил высказать наболевшее пекарь. Он ждал, что Сыргие оборвет его, однако тот по-прежнему молчал. — Один возится с весами, чинит примусы ради пользы хозяина, второй якшается с братьями во Христе, третий вообще заделался дипломатом. А цистерны с горючим стоят, как и стояли, целехонькие… Разве ж не так? Зато меня стараются изолировать от Антонюка, нас обоих — от Бабочки, Бабочку — от Дана. Получается, что из всей группы остался только один честный человек, тот самый, который заменил троих арестованных.