— Со стаканом сладкого чая, — добавил он, слегка подталкивая ее своей теплой рукой: пускай проходит первой. В "кладовке" было прохладно, вдоль стен тянулись полки, в углу стояла лежанка, покрытая яркой дорожкой. Здесь он отдыхал, когда жара в пекарне становилась невыносимой. — Договорились: и стакан сладкого чая? — Он всегда старался поступать так, как хотелось ей.

— Хорошо, и сладкого чая. Но скажи, пожалуйста, Илие, — проговорила она, переступая порог, — скажи: почему это ты перестал бывать у меня? Ни под окном не показываешься, ни у калитки, даже по улице не проходишь…

— Это не совсем так… — возразил он, стараясь отрегулировать пламя примуса. — И вчера приходил, только был прикручен фитиль на лампе…

— Что ты выдумал? — удивилась она. — Я была дома… Почему ты не зашел, Илие?

— Как можно заходить? — Он все еще возился с примусом, накачивал его, пока наконец пламя не вспыхнуло. — Я так не могу…

— Но почему, Илие? — взволнованно воскликнула она. — Это из-за тебя я прикрутила фитиль, чувствовала, что ты во дворе, и хотела увидеть! И не только вчера — каждый вечер. Уверена, что ты там ходишь… думала о тебе. О нашей дружбе…

Она внезапно остановилась, развивать эту мысль дальше — значило отвергать как раз то, что было для нее самым дорогим. Поразившись обидному повороту, который непременно должен доставить ему горькие переживания, Лилиана приняла твердое решение.

— Знаешь что, — она подошла к нему, принялась помогать готовить ужин, — давай пойдем сейчас ко мне! Только, пожалуйста, не отказывайся. Видишь ли, Илие… Я не хочу, чтоб ты и дальше ходил за мной, будто я жеманная барышня.

Ей пришлось сделать большое усилие над собой, чтоб голос у нее оставался спокойным, чтоб он принял всерьез слова, которые она собиралась сказать.

— Я хочу сегодня быть твоей. И завтра… всегда. — Она крепко обняла его, целуя волосы на голове. — Не отпирайся, Кику, — добавила, будто испугавшись того, что должно последовать. — Ни на что не обращай внимания… ни на что! Пойдем со мной.

Он между тем незаметно высвободился из ее объятий, мягко взял ее руку и несколько раз поцеловал, затем взял другую руку, соединил их в своих ладонях и снова стал целовать с той же подчеркнуто мягкой, какой-то врожденной деликатностью.

— Успокойся, Бабочка, все будет хорошо, — ласково обняв ее за плечи, он легонько сжал их, словно отгонял тревогу, охватившую девушку. — Должно быть хорошо, иначе не может быть. Теперь давай уничтожать этот пролетарский хлеб, выпьем по чашке чая — посмотри только, какой ароматный! Настоящий, экстра! Ужин на столе — кому-кому, а пекарям негоже пропадать с голоду!

Он все еще ласково целовал ей руки, то одну, то другую, — чтобы помочь прийти в себя.

— Значит, тебе тоже известно, Илие, что меня от всего отстранили?.. — еле слышно проговорила она. — И не знаешь, бедный, как сообщить мне об этом, чтоб не порвать старой дружбы?

Она замолчала, словно что-то помешало ей договорить, тихонько высвободила из ладоней Илие руки и, сложив их вместе, спрятала в рукава плаща. Потом втянула голову в плечи и сжалась, будто почувствовала внезапный озноб.

— Я удивилась: разве может не знать об этом человек, которому поручали поддерживать со мной связь?

Едва она убрала руки из ладоней Кику, тот принялся быстро собирать на стол: налил чаю, нарезал несколько толстых ломтей хлеба, густо посолив их крупной сероватой солью.

— Пей чай, Бабочка, я буду после тебя. У нас всего одна чашка в хозяйстве.

Лилиана взяла из его рук чашку и, ухватив губами несколько зерен соли, начала пить чай маленькими глотками.

— А хлеб, Бабочка? Посмотри, с подгорелой корочкой, как раз такой ты и любишь, — стал упрашивать он, стараясь не смотреть на девушку — чтоб не заметила тревожного огонька в его глазах. Он то легонько отводил прядь волос, упавшую ей на лоб, то подкладывал поближе хлеб, даже готов был поддерживать снизу чашку, из которой она пила…

— Значит, тебя просто поставили следить за мной, — произнесла она голосом, в котором была готовность смириться с этой горькой мыслью. — Держать под наблюдением, смотреть, кто приходит… В особенности… Дэнуц. По-прежнему ли встречаюсь с ним.

Она хотела быстро поставить на столик чашку, но не успела — и чашка и ломоть хлеба выпали из рук, она закрыла ладонями лицо, стараясь заглушить подступающие слезы… Видно было, как у нее дрожат плечи. Приступ отчаяния длился недолго — вскоре она приняла руки с лица, тем же движением стирая с глаз слезы…

— Прости меня, Кику, — слабым, подавленным голосом проговорила она. — Я просто избалованная девица, привыкшая думать о себе и только о себе… Прибежала сюда, не имея на то никакого права. Даже подумать не хотела о том, что наравне со всеми ты тоже обязан подчиняться партийной дисциплине. Однако с того времени, как все отвернулись от меня…

— Кто тебе сказал об этом, Бабочка?.. Правда, однажды был разговор, — он покачал головой, — когда Илона рассердилась на тебя и отменила инструктаж, — он наклонил к ней опечаленное лицо, — но не нужно так расстраиваться и мучить себя… Даже если кто-то скажет… сделай так, чтоб Илона изменила мнение о тебе. Докажи, какая ты на самом деле!

— Зачем еще говорить — я и так чувствую! Вы давно уже избегаете меня. Никто не выходит на встречи. Только один раз промелькнул Гаврилэ Грозан, да и тот, не успел заметить, сразу нажал на педали и пропал бесследно… Я хожу как чумная. И все это началось с последнего разговора.

Она внимательно посмотрела на Кику, стараясь понять, как воспринимает тот ее слова. Пекарь заглядывал ей в рот, с каждым словом становясь все более хмурым.

— Говоришь: докажи, чтобы поверили!.. Знал бы, как мне трудно сейчас… Неужели и тебе нужно доказывать? Даже ты не веришь мне?

Вместо того чтобы сразу же возразить, он только слушал, по-прежнему впиваясь глазами ей в лицо, — говорить же, как видно, не собирался!

— Кику! Илие! — позвали его, и оклик этот прозвучал точно на перекличке в классе.

— Я верю тебе, девочка моя, — как будто пробуждаясь от сладкого сна, проговорил он.

И снова склонил к ней лицо, дотрагиваясь до щеки колючим подбородком.

— Кику Илие! — позвали его во второй раз.

— Сейчас! — виноватым тоном откликнулся он.

— Скажи, пожалуйста, что это у тебя за такая любовь ко мне? Ты по-настоящему любишь меня? Потому что я ничего не могу понять, ей-богу… — Она помедлила, надеясь, что он как-то ответит на эти слова. Но он молчал. — Я только недавно поняла, что слишком мучаю тебя. И что же теперь?.. Если раньше, помнишь, достаточно было увидеть меня, чтоб на глазах появлялись слезы… Это у мужчины, который столько перевидал! Ты сторожил у дома, стоял тайком под окном, на какой только риск не шел ради того… чтоб увидеть меня.

— Ты так просила… — прошептал он и, снова склонившись к ее белому, с шелковисто-нежной кожей лицу, закрыл глаза… — Я просто немею, когда вижу тебя, Бабочка!

— А мне не хочется, чтоб ты сник из-за любви ко мне! — она рассмеялась и быстро, на одно краткое мгновение, прикоснулась губами к его щетинистому подбородку. — Потому что всегда мне нравился…

— Но что тогда делать с Дэнуцем Фурникэ, студентом? — спросил он ее кокетливым, игривым тоном. — И как быть с Василе Антонюком, "добровольцем"?

— А что с ними делать? — вопрос рассмешил ее. — Их тоже будем любить, а как же! Только я понятия не имею, куда запропастился этот мой "доброволец"? По-моему, теперь он тоже не хочет меня знать…

— Но разве можно любить всех сразу? — удивленно протянул Илие, на секунду отстраняясь от нее. — Мне всегда казалось, что по-настоящему любят только одного. Так оно, конечно, и есть — остальных ты просто придумала себе.

— Ничего подобного, глупыш: я люблю всех! И ничего не придумываю. Каждый из вас по-своему дорог мне. Со всеми мне хорошо!

— Ты так красиво говоришь… И все же… к Дэнуцу, по-моему, относишься иначе… Только не сердись.

— Перестань болтать. Пошли лучше ко мне, пошли! — нетерпеливо проговорила она. По голосу ее было ясно, что она начинает сердиться.