— Не могу.
— Почему это: не можешь? Много работы? Нельзя оставить пекарню?
— Не имею права… заходить к тебе в дом.
— Не имеешь права заходить ко мне в дом! — с легкой издевкой, даже ядовито повторила она. — А заглядывать исподтишка в окно — имеешь? Стоять истуканом у калитки? Бродить, как лунатик, по двору?
— Тоже не имею.
— Ах, да — пока не узнал, что меня выбросили, будто ненужную вещь! — И с горечью добавила: — Охотно верю.
— Нет, я узнал одним из первых. Только не мог решиться сказать напрямик. Собирался много раз, но стоило только увидеть тебя и… А в общем, ты права — в самом деле, бродил под окном…
Девушка поднялась, выпрямилась, безвольно уронив руки. Протянула было одну за куском хлеба, густо посыпанным солью, от которого только что откусывала, однако в последнюю секунду передумала. Рука снова безжизненно опустилась. Она решила уходить, подумала: "Осталось только накинуть плащ". Но тут же сообразила, что плащ на ней, она даже не успела снять его. Надеялась, что не задержится, что сразу же уйдет из пекарни вместе с Илие. Теперь нужно возвращаться одной.
Ее снова охватило прежнее, безмерно тягостное чувство одиночества. Подумалось о том, как холодно сейчас на улице. Пугали даже несколько ступенек, которые вновь выведут в холодный, пустынный мир, где никогда ничто для нее уже не изменится… Она еще раз, с последней надеждой, посмотрела на пекаря.
— Илие, — проговорила растерянно и все же старалась не показать, как тяжело у нее на душе, — не дай мне уйти одной, пойдем вместе! Не оставляй меня одну, ты всегда был верным другом, только тебе я могу полностью довериться… Делай со мной что хочешь, что только хочешь… Пойдем, Илие! Я не могу без вас. Что еще останется у меня в жизни? Можешь ты это понять? Я не смогу одна. Пойдем! Или, если хочешь, я останусь здесь, хорошо? — стала просить она. — Объяснишь своим пекарям — они поверят тебе, сами такие же рабочие, как и ты, люди едят хлеб, выпеченный твоими руками. Их руками тоже. Хочешь, чтоб я осталась у тебя? Научишь какому-нибудь делу. Можете ставить на любую работу, я буду трудиться, пока не привыкну к такой жизни…
У нее задрожал голос. Дрожали и губы — но Кику прятал от нее глаза, как будто боялся встретиться с нею взглядом.
— Тогда Волох будет иметь полное право прервать со мной связь, — негромко сказал он и отвернулся поставить чашку на полку, прибитую к стене. — Он запретил мне переступать твой порог, потому что, дескать, забрасываю в наши ряды агентуру… На моих плечах, плечах… люмпен-пролетариата, — он говорил по слогам, чтоб не ошибиться, — к нам взбирается эта лицеистка и…
— И "тип из полиции", Дэнуц! — потрясенно, одними губами договорила Лилиана.
Она отвернулась, собираясь выйти из кладовки, но, чувствуя, что Кику надевает на голову шапку, намереваясь идти следом, резко остановилась — точно сумела взять себя в руки и теперь уже больше не поддастся отчаянию. Остановив его легким прикосновением руки к груди, дала понять, что еще не все сказала. Однако он успел опередить ее.
— Чего мне стоило добиться, чтобы доверяли! — забормотал он, точно на исповеди. — Это только ты знаешь меня с хорошей стороны, он же, Волох, узнал еще тогда, когда я не вышел из плохих. Плохих, не шучу! До сих пор боюсь, чтоб ничего не осталось от тех времен, потому что тогда мне не полагалось бы даже близко подходить к тебе. Только откуда тебе это понять!.. Зато я… У меня горит душа. Сидеть сложа руки и смотреть, как разгуливают по улицам фашисты, как издеваются над людьми, убивают! Скольких бы я удавил этими вот руками? За Вука, Триколича, за Вороха Дейча. Но нет, ответственный велит месить тесто, печь хлеб — добросовестно кормить солдат гарнизона… Хотя мне, хотя мне на моем месте давно уже пора решить, нужно или нет так беспрекословно ему подчиняться.
— Не провожай, не стоит. И больше никогда не приходи ко мне. Пока окончательно не убедишься — слышишь, окончательно! — в своей и нашей честности. Быть может, в скором времени… Очень скоро, Илие… Но еще раньше это сможет сделать… знаешь кто? — Она высунула голову за дверь, проверяя, нет ли кого-либо поблизости, затем наклонилась и зашептала на ухо: — Мне посоветовали обратиться к… Тома Улму. Он, Илие, — ее лицо на миг прояснилось, стало мягче, — только он, со своей честностью, может поручиться за нас. Да, да, за тебя тоже! Я сама попрошу, чтоб он поручился за тебя, иначе ты, бедненький…
И снова наклонилась — на свой манер, опираясь на одну ногу, — поцеловать его на прощание. Стала целовать — глаза, щеки, лоб, отыскивая местечко, к которому еще не прикасалась губами, чтоб еще и еще раз поцеловать…
— Илиуцэ, мальчик мой, — она впервые так назвала его, — мы оба с тобой — коммунисты! Оба, не сомневайся! Я тоже никогда не должна в этом сомневаться. Такие, какие мы есть, мы — коммунисты! Ха-ха-ха! Как это правильно — такие, какие есть! — На прощанье она наконец дала себе волю и теперь звонко смеялась. — Ты не замечал раньше, еще когда выходил со мной на связь: стоило тебе увидеть меня, и сразу же… Теперь тоже со мной. Видишь, мокрые глаза? С чего бы, а, Илиуцэ? Но и это к лучшему! Вот увидишь — к лучшему!
Она легко поднялась по ступенькам и, не оглядываясь, пропала в ночной мгле.
Пропала, будто никогда ее тут и не было.
Бригадир остался внизу, какое-то время рассеянно меряя глазами крутой подъем ступенек, заканчивавшихся дверью. Наградив воображаемым пинком воображаемое чудовище, он внезапно оцепенел. Впал в состояние крайнего умственного напряжения, в общем-то непривычного для него. К тому же в столь неподходящий момент… Если б он решил — хоть сегодня, хоть завтра, хоть в эту самую минуту, то стоит ему только подняться по ступенькам, открыть дверь, выйти на улицу… Оказавшись под ее окном, легонько постучать по стеклу. Один только раз, и она откроет. Она, Бабочка! Потом закрыть дверь — но закроет ее уже он сам… Сегодня? Нет, сегодня — работа. Опять месить это трижды надоевшее тесто. Он повесил назад, на гвоздь, шапку. Уже на ходу стал закатывать рукава рубашки, когда ж подошел к тесту, начавшему переливаться через края чана, пригладил ладонями, ощутив всю его теплоту и упругость. Сердце сразу оттаяло. Тесто словно было пронизано живыми нитями, шевелилось, подрагивало под руками, оказывая им сопротивление; по мере того как руки все больше забирали его со дна чана, еще сильнее билось и пищало под пальцами, растекаясь во все стороны, ухитряясь улизнуть, вывернуться. "Не дури, не дури!" — ласкала его теплая рука, радостно ощущавшая силу твердых как сталь мускулов… С неотрывной мыслью о Бабочке Илие стал месить тесто, по многу раз сминая и тщательно дробя каждый его комок, каждый неразмешанный сгусток.
По пекарне расплывались волны горячего воздуха, слегка расслаблявшие парня. В широко разинутой пасти печи непрестанно шевелились, наплывали друг на друга и бесследно пропадали языки пламени, вспыхивающие голубоватыми искрами.
Пряча от огня глаза, Кику стащил с плеч рубашку. Оставшись по пояс голым, он еще азартнее стал погружать руки в тесто, размашисто окунал их намного выше локтей. Тесто щекотало обнаженную грудь, он же по-прежнему старался поглубже захватить его и вывернуть, забрать со дна корыта… Но вот еще раз, второй, и все тесто со дна поднято. Теперь можно было разрывать его на куски, придавать бесформенным комкам круглую форму и раскладывать рядами на деревянных досках — пускай всходит. К тому времени печь достаточно раскалится, можно будет закладывать. Пускай румянятся, покрываются корочкой… Одну из ковриг, самую румяную, из наиболее раскаленного уголка печи, он прибережет для Бабочки, чтоб услышать потом, как хрустит у нее под зубами корочка.
Пока что можно зайти в кладовую, прилечь на лавку. Закрыв глаза, снова представить ее перед собою…
Однако долго ожидаемая усталость не приходила, уснуть мешало беспокойство, все сильнее охватывающее душу. Не было покоя, не было! Он встал, пройдя по деревянному настилу, поднялся на печь. Тронул за плечо парня, крепко спавшего в углу.
