— Ага! Боишься красных! Прибежище ищешь? — кричал Горбунок, наигрывая на гармонике.

— Не боюсь я их, Кулешюс. Никого я не боюсь. Боюсь только, чтоб мое дурное имя к сыну не приклеилось! Научи его музыке, Йонас!

— Музыке научить нельзя, Тамошюс. С музыкой в сердце люди уже рождаются. Ты посмотри на моих крестников. На моего Пранукаса! Разве их кто учил? Если есть у твоего Габриса дар божий, сам научится. Ты только гармонику ему купи.

— Аккордеон куплю! На последние...

— Купи. И никогда не учи его воровать.

— Йонас, ты надо мной не смейся. Пальцы бы ему отрубил.

— Ура Пурошюсу! Пурошюс — человек!

— Да здравствует Тамошюс, благодетель босяков и будущий звонарь!

— Дело говоришь. А то наш Алексюс Тарулис от босяков отошел, обабился, с богомолками водится. Не отдадим ему колокольню босяков и колокол свободы.

— Пускай он сыночка большевика Пятраса Летулиса баюкает и молиться учит.

— А ну его к черту! Испортился парень.

— Умник Йонас, ты больше Тарулиса в кумовья не зови. Зови Пурошюса!

— Ха-ха!

— Хватит, ребята. Довольно зубы скалить. Позвольте Йонасу конца Сметоны дождаться.

— Дело говоришь, авось, кровь у него заново вскипит. Может, подловит свою Розалию еще разочек, когда барином заделается!

— Ох и устроил бы ты, Рокас, опять крестины своему братишке. Окрестить бы его пришлось Антанасом, чтоб в Литве не переводилось племя президентов — из крови и плоти босяков!

— А что будет, если у моего папаши дочурка родится?

— Тогда Зосей окрестим, как жену Сметоны. Зосе — королева будущего царства босяков!

— Ах ты, Кулешюс, Кулешюс. Как бы мы жили без твоих шуток-прибауток?

— Тогда выпей, Тамошюс Пурошюс, за здоровье моего сына Пранукаса!

Обнял Кулешюс свою гармонику и зарыдал. У его сына Пранукаса головка на плечо клонится и болит невыносимо. Марцеле с ума сходит. Ни травки, ни молитвы, ни фельдшер Аукштуолис — ничего не помогает. Единственный выход — в Каунас везти, к доктору Кузме. А где деньги взять, если ни Крауялис, ни Швецкус, ни настоятель и слушать их не хотят. Ах, да будет проклят баран Анастазаса и тот час, когда Кулешюс не послушался Марцеле, на собственном горбу своего наследника к этому черту понес!..

— А почему у Альтмана в долг не просишь?

— А как я верну?

— Йонас Кулешюс. Я тебе одолжу! — крикнул Пурошюс. — Без процентов и без срока! Пойдем ко мне. Потерпит мой Габрис без аккордеона!

— Тамошюс! Не смейся над моим горем!

— Ей-богу, Йонас. Триста литов одолжу. Все, сколько имею, сколько кровавым потом заработал за сметоновское время. Пойдем, говорю, пока доброта в сердце моем не перегорела. Без свидетелей одолжу! Как отец отцу. Как человек человеку! — бил себя кулаком в грудь и кричал Пурошюс.

Встал Горбунок из-за стола сам не свой.

— Дай поцелую тебя, Иуда.

На другой день увезли Пранукаса в Каунас Марцеле с Кратулисом. Ребята наделили добровольца полномочиями попутно и Сметону скинуть с трона.

Вернулся Кратулис дня через два домой, отдав Марцеле с Пранукасом прямо в руки доктору Кузме, однако невесел, поскольку не выполнил поручения босяков и одного только генерала Чернюса на тезку Сметоны Меркиса сменил.

— Что теперь будет-то?

— Откуда этот господин взялся?

— Барышничает Сметона своими премьерами, как цыган лошадьми!

— Как знать, этот надолго?

— А ну его к черту! Молитесь, бабы, чтобы хоть наш Альфонсас Гужас при власти удержался!

— Говорят, родимчик его хватил после этого красного флага.

— Дай боже ему здоровья и терпения в кровати.

— То-то, ага!

— Хо-хо-хо!

Увы, увы. Недолго кукучяйский люд радовался самоуправлению и нейтральности господина Гужаса.

Когда в городке появился новый начальник полицейского участка, вдруг омрачилось небо и все до единой курицы запели петухами. Первыми двойняшки Розочки, встретив его лицом к лицу, подумали, что покойный Юлийонас Заранка воскрес из мертвых, и поэтому, бия себя в грудь, возопили:

— Смилуйся над нами, грешными!

Вскоре по дворам пробежалась Гужасова Пракседа и сообщила, что новоприбывший — младший брат Юлийонаса Заранки по имени Флорийонас. Вскоре он займет место своего старшего брата в Утяне, но перед тем Страйжис поручил ему расследовать обстоятельства убийства Кернюте, Мешкяле и Юлийонаса, поймать убийц и всех их пособников, ограбивших в день врунов покойного Бенедиктаса Блажиса, а теперь наводящих ужас на всю волость.

Холостой Флорийонас поселился в комнате Мешкяле и в тот же день нанес визиты настоятелю Бакшису и господину Крауялису. На другой день созвал в участок всех волостных служащих и шаулисов и заявил, что наделен особыми полномочиями начальства и окружен благосклонностью местной общественности и поэтому действовать будет без сантиментов, руководствуясь лишь одним принципом — для достижения благородной цели доступны любые средства. Кукучяйская волость до рождества будет очищена от коммунистов, убийц, воров и прочих рецидивистов. Это будет его подарок, как верующего католика, новорожденному Иисусу Христу, и одновременно превосходный памятник брату Юлийонасу, вся сознательная жизнь которого от первого класса до последнего вздоха под рубикяйской елью — сплошной подвиг и благородный пример для грядущих поколений сотрудников полиции и государственной безопасности. Мало того, Юлийонас не дает покоя своему брату, каждую ночь являясь к нему во сне и помогая расследовать дело, безошибочно указывая на все его препоны. Конечно, со своих высот он мог бы хоть сейчас одним взмахом раскрыть все обстоятельства, но... Но Юлийонас, да покоится он в мире, при жизни тоже неотступно соблюдал железный принцип — каждый человек на земле обязан жить своим умом. Поэтому Флорийонас не в обиде на своего брата и свято верит, что эти сны заменят ему теоретические занятия, благодаря которым он станет замечательным полицейским практиком на песчаной почве Кукучяйской волости.

— Идите домой и спите спокойно. Безопасность вашей волости в надежных руках Юлийонаса и Флорийонаса Заранок, — такими словами завершил свою тронную речь новый начальник участка и, попрощавшись с каждым за руку, оставил у себя лишь сына старосты Тринкунаса Анастазаса.

В ту же ночь был сделан обыск в доме Валюнене, арестован и увезен в Утяну фельдшер Аукштуолис, обвиненный в распространении коммунистической литературы. Сам Флорийонас в сенях за посудным шкафом обнаружил большевистские листовки, хотя Веруте Валюнене, которая теперь с горя места себе не находит, божится, что в сенях ничего такого не было. Это дело рук Анастазаса, потому что с вечера он там ошивался, когда приковылял к фельдшеру показать свою нездоровую ногу.

— Иисусе, что тут творится?

Взъерошились все босяки. Бабы от отчаяния зарыдали, мужики заохали и заматерились, а Напалис вскарабкался на забор Горбунка и, выражая настроения большинства босяков, прокричал новому полицейскому голове:

Заранка пропустил вопрос Напалиса мимо ушей, но назавтра явился акцизный чиновник из Утяны с Микасом и Фрикасом в избу Горбунка и спросил, почему он с Зигмасом, не имея патента, занимается сапожным делом? Поскольку Горбунок не мог заплатить штраф в тридцать литов, они конфисковали его трехрядную гармонику, описали поросенка, шесть кур, петуха и велели в течение трех дней по весить вывеску.

— Невиданное дело! Неслыханное!

Горбунок захворал с горя. Слег. Напалис да Андрюс Валюнас решили поправить настроение своему крестному. Сделали вывеску и приколотили к крыльцу Горбунка. Сбежалась босая публика поглазеть на детские затеи и будто воды в рот набрала. На вывеске и впрямь нарисована пара сапог. Только один — перекошенный да стоптанный — ну вылитый Анастазас, а другой — гордый, с отдраенным до блеска голенищем, из морщин которого глядит профиль Флорийонаса Заранки с сопливым носом.