прочитала Виргуте дрожащим голосом выдумку своего брата. Ну и грянул хохот — даже ноябрьские тучи в миг рассеялись... Чуть было лето в Кукучяй не вернулось, но из избы выполз Горбунок, чернее тучи, ухватился за столбик крыльца и зажмурился... Замолчали. Нехорошо всем стало. Никто никогда не видел Кулешюса таким. Только вихор на макушке да горб остались... Точь-в-точь воробушек в метель.

— Что случилось? — спросил Кулешюс.

— Пришли на вывеску твоей фабрики полюбоваться, ирод, — ответила за всех Розалия.

Задрал Горбунок свой вихор, уставился вверх, и вдруг руки его от столбика оторвались, покачнулся он... Свалился бы, но Зигмас под мышки подхватил.

— Слава богу, могу теперь умереть. Мои крестники меня переплюнули.

— Не умирай. Сапожнику умирать не оплачивается, — сказал Напалис. — Господь бог босиком по небу гуляет, и ангелы босые. Ничего не заработаешь. Там, сказывают, вечное лето.

— Что еще скажешь, крестник родимый? Как еще мою смертушку развеселишь?

вздохнул Кулешюс, любовно посмотрев на своего крестника. А тот продолжал:

— Молчать! Что это за сходка? — взревел Анастазас в форме шаулиса, выросший как из-под земли. — Как тебе не стыдно, Кулешос? Сын при смерти, а ты непристойные песенки с сопляками сочиняешь!

— Отвяжись! Чего пристал как банный лист? — рявкнул Альбинас Кибис.

— А ты кто такой, чтоб на меня голос повышать? — напыжился Анастазас, будто ерш перед сомом.

— Катись, пока башку тебе не сковырнул!

— Чеши! — крикнул Рокас.

— Вы еще меня попомните!

Вскоре сюда примчались Микас и Фрикас, сорвали вывеску и отнесли в участок.

Заранка наверняка наказал бы Кулешюса, но господь бог опередил его. В последний четверг перед рождественским постом почтарь Канапецкас пришел к Горбунку, низко опустив голову, и сообщил, что его Пранукаса нет в живых.

Помчались в Каунас Кратутис, Альбинас Кибис и Рокас Чюжас, наняв еврея-извозчика, привезли домой Пранукаса в белом гробике и его мать Марцеле, едва живую, седую, как яблоня в цвету...

Все хлопоты о похоронах выпали на долю Розалии, потому что оба Кулешюсы сидели у своего Пранукаса как пара старых голубей, не клевали и не пили, далекие от забот сей юдоли плачевной, мыслями уносясь в рай, где их сыночек, обратившись белым ангелом, махал крылами и радостно звал к себе... После страшных головных болей лицо его улыбалось как во сне. Какая мать или отец устоят перед такой манящей улыбкой?

Ах, господи, есть ли ты на небеси? В сердце Розалии тебя не стало. Но похоронить Пранукаса следовало с ксендзом. Этого хотела Марцеле. Розалия побежала в настоятелев дом. Бакшис укатил в Пашвяндре. Мартина, дескать, из-за границы возвращается.

— Не огорчайтесь, госпожа Розалия. Ксендз викарий сегодня ночью прикатил. Живой и здоровый, — успокаивала ее Антосе. — Обращайтесь к нему.

Ксендз викарий потребовал тридцать литов.

— Побойся бога. За такие деньги двоих можно в могилу сунуть!

— Так я и подсчитал. Женщины мне сегодня утром передали, чго Кулешюс едва живой. Пускай платит вперед.

— Как ты в судный день перед господом предстанешь, ирод, да за нас заступишься?.. — и Розалия хлопнула дверью, а вернувшись домой, уговорила обоих Кулешюсов похоронить Пранукаса без ксендза и церкви. Если господь есть, он не имеет права обижаться. Розалия не позволит слуге его среди бела дня разбоем заниматься.

Отнесли землекопы гробик будто пушинку на высокую горку, засыпали белым песочком, уплотнили лопатами холмик, положили еловый венок от всех босяков и спели «Вечный упокой». Спасибо Алексюсу Тарулису, который не пожалел силенок и звонил долго-долго, словно не ребенка бедняка в рай провожал, а самого зажиточного крестьянина Литвы.

Вот так и пришел в Кукучяй рождественский пост — с белой вьюгой да черной тоской. Мало того, в самом темном углу участка, будто паук, уселся Флорийонас Заранка и принялся через старосту Тринкунаса вызывать к себе участников крестин у Чюжасов. Расспрашивал каждого, что ел и пил, с кем Кернюте танцевала, с кем домой ушла, да кто ее провожал... Сколько времени спустя Рокас на пирушку вернулся и как был настроен да что говорил? Какой он был сызмальства, не воришка ли? На какие средства пир горой устроил? Почему после пасхи батрачить не вернулся, хотя, насколько нам известно, ему обещали удвоить жалованье? Особенно оживился Заранка после опроса Яцкуса Швецкуса, когда стал вызывать участников похорон Бенедиктаса Блажиса, языкастых буйтунайцев.

Притихла вся округа. Втихомолку вспомнили землекопы двусмысленные речи Пурошюса... А что ты думаешь? Все на свете бывает... Убийцы, воры и разбойники — из тех же самых людей, и не суки, а матери их рожали. Блажиса-то не жалко. Но не приведи господь, если наш Рокас из-за денег руки на Кернюте наложил.

— То-то, ага. Никому еще не говорила, а тебе сейчас скажу. В ту ночь после пасхи, ягодка, я приметила — вернулся он, проводив Кернюте, сам не свой.

— Да будет тебе заливать.

— Ей-богу.

— Тс, тише. Розалия...

Не выдержала Розалия таинственного шушуканья баб, вздохов да жалостливых взглядов. Оставив после обеда Каститиса под опекой Виргуте, помчалась она пешком по сугробам на хутор Блажиса. Пускай сходит Микасе, пускай скажет этому полицейскому пауку, каким Рокас был батраком да за какие средства своему брату крестины устроил.

Но едва увидела Розалия дочку Блажиса, как сразу прошла охота с ней говорить... Микасе была очень уж толста, очень уж веснушчата и очень уж злобно зыркала. Розалия сразу догадалась, какую болезнь девка подцепила, и от дурных предчувствий ноги у нее подкосились. Ах вот почему Микасе давным-давно в костеле не видать? Ах вот почему Рокаса силой не загонишь на хутор Блажиса, хотя он там шубенку оставил!..

— Мне все известно, — сказала Микасе, не дав Розалии рта раскрыть. — Как тебе угодно, тетенька, или пускай Рокас к нам вернется, или поплатится он за мою испорченную юность.

— Ведьма! Подловила моего несовершеннолетнего сыночка и теперь сожрать хочешь?

— Сожру. И ещё посмеюсь, когда сожру. Мой папаша во сне велел мне так поступить. Я доказала на Рокутиса! Я... Моя теперь над ним воля, над этим вором и убийцей проклятым!

— Ах, чтоб ты подавилась, вековуха косоглазая, во время рождественского поста! Не бывать тому! Не видать тебе моего сыночка! — и Розалия сунула кукиш под нос Микасе.