Но Чернюс был слеп и глух. Он сунул револьвер в кобуру только тогда, когда викарий, опустошив ведро, мешком повалился в угол.

— Останемся джентльменами, Стасис. Приношу извинения за жену и от себя лично. Думаю, не будешь поминать нас лихом, — глаза Чернюса обратились к Кряуняле: — А ты, церковная вошь, запомни: если с викарием случится худое, меня с госпожой Юзефой здесь не было. За все последствия ответишь ты сам.

— Почему я? Почему не Пятрас Летулис?

— Твое дело! Спокойной ночи.

— Сладких снов.

— Виталис, дорогой, как ты благороден!..

Когда шаги Чернюсов затихли, викарий захрипел и кое-как, хватаясь за стену, встал.

— Ты сам виноват, Стасис... Перегнул палку.

— Отвяжись, сатана.

— Ничего. Оклемаешься. Молодость вывезет.

— Господи...

— Потом помолишься... Сейчас спасай пузырь свой, святой муж... Никуда не ходи. Тут делай. В ведро.

Покарал-таки господь слугу своего Жиндулиса тяжелой болезнью почек. После дня святого Иоанна увез его начальник уезда на собственной машине в утянскую больницу, а через неделю даже в Каунас, откуда дошел через баб слух, что дело викария худо: ксендзом быть еще сможет, а вот пьянствовать — вряд ли.

У кормила прихода снова стал настоятель Бакшис, вырвавшийся из когтей смерти, похудевший, помолодевший, благодаря господа, что удалось, призвав на помощь господина Фридмана, снова увезти свою Мартину за границу подальше от тяжких переживаний. Пускай поучится живописи в Париже. Пускай увидит святой Лувр, Ниццу, Рим, Афины. И, вернувшись полгода спустя домой, да узнает правду о своем родном отце Казимерасе.

— Господи, не завидуй моему счастью.

Заразившись добрым настроением настоятеля Бакшиса, приход быстро забыл про все жуткие события. Вдобавок настала страда. Хозяева с батраками трудились в поле так, что камни шевелились. Босяки кричали: «Гип!», «Гоп!» на болоте Крауялиса так, что кусты дыбом вставали. Бабы корпели на огородах. Дети в лесу собирали ягоды. Лето выдалось, как никогда. Солнечные дни, теплые вечера... Даже петь молодежь начала. Такой, кажется, малости не хватало до полного счастья. И нате... Первого сентября, во время урока закона божьего, под окнами шестого класса прозвенел голос Напалиса:

— Эй, мужчины, женщины, хватит вам молитву творить! Война началась! Немец поляка бьет. Люцифер Гитлер приезжает на зеленой телеге!

Настоятель Бакшис, только что говоривший шестиклассникам о доброте, премудрости божьей и силе молитвы, побледнел, уселся и попросил принести ему воды.

Затих, замер весь приход. В воздухе запахло порохом. Господи, ведь Вильнюсский край под самым носом у Кукучяй. Много ли надо, чтобы Литва оказалась в пасти немца? Двойняшки Розочки с воплем убежали к своим братцам. Сметона огласил мобилизацию вдоль всей границы с Польшей, и староста Тринкунас с сыном Анастазасом да Микас с Фрикасом уже носились по волости, раздавая повестки отставникам.

С ночи собралась возле дома шаулисов куча молодых парней и рыдающих баб. По утянской дороге прикатили две телеги, груженные винтовками и формой; на одной возничим — сверхурочник старшина, на другой — ефрейтор. Одели, обули двадцать парней, раздали им винтовки, построили. Ефрейтор крикнул: «Смирно» и, отдав честь старшине, отрапортовал, что мужчины к походу готовы. Старшина гаркнул: «Вольно!» и велел расцеловаться с матерями, сестрами и девками, потому что война это война, как говорится, и не каждый солдат возвращается с войны домой. Смотря как кому повезет.

И зарыдали бабы босяков громче всех, потому, что в этом отряде солдатиков были целых три своих: Шермянис, Гирис и Альбинас Кибис. Проводить их пришли землекопы и все кукучяйские босяки.

Бабы и дети гнались за солдатами до железнодорожного переезда, пока старшина, отстав, не крикнул:

— Без конца не будет конца. Мужчины — вперед! Женщины — назад! — И, маршируя задним ходом, затянул:

Загремела песня, понеслась по сосновым борам, перекрестили бабы солдатиков и возвратились домой, бормоча молитвы.

— Йонас, Йонялис, что теперь будет? Неужто нас господь бог Гитлеру отдаст? — расспрашивала Розалия вечером, пристав к своему мужу, грозясь разбить в пух и прах «радию» за дурные вести, но черт спас собственное изобретение, по московской волне принеся Йонасу добрую весть, что в Вильнюсский край хлынуло русское воинство...

Настроение у босяков росло как на дрожжах. Днем работать расхотелось, ночью — спать. Ждали, когда же большевики придут да сметоновские порядки сметут. Доброволец Кратулис, выпив по случаю воскресенья, запел перед корчмой:

Спел бы еще, но слов больше не знал... В тот же день Напалис, по наущению отца, потребовал у Кряуялисовой Евы, чтобы она опять стала платить ему дань яйцами, потому что не завтра так послезавтра большевики в Кукучяй придут и ее родителей пустят с сумой, а всю их землю, скот и птицу раздадут босым да голым. Ева до этого дня может искупить свою вину перед Напалисом. Напалис пожалеет ее и вместе с родителями приютит под своим крылышком, потому что большевики очень любят представления и цирк. Так что Напалиса и его дрессированных птиц ждет счастливое будущее. Неважно, что ворон покамест не пойман. До поры до времени Напалис удовлетворится индюком ее отца, которого он окрестит Гитлером и научит воевать против одной галки и трех воробьев.

Далеко за полночь заседал сейм босяков в избе Кратулиса, обсуждал, будет у Литвы независимость, когда большевики придут, или нет. Умник Йонас утверждал, что теперешняя независимость — чистый пшик. Босякам главное работу получить да приличное за нее вознаграждение, чтобы дети и бабы были сыты.

— Погоди! Стой! А тебе разве не важно, Умник, в какую школу твой Каститис пойдет? На каком языке будут говорить? Какую веру исповедовать? — кричал Петренас, которого поддерживал Кратулис.

— Ты, Винцас, забываешь, что русские нынче не те, которые на нашей памяти были. Они, брат, по миру не с царскими орлами идут, а с красным флагом.

— Большие народы маленьких никогда не понимали и не поймут, Йонас.

— А я тебе говорю, Винцас, что учение Ленина...

— Учение учением. Ты мне скажи, как будет.

— Если судить по моему радию, в России теперь все народы в равенстве живут.

— Радия она есть радия. Каждый по радии прихорашивается. Ты мне говори, как будет.

— Пристал ты как банный лист, Винцас. А ну тебя к лешему. Пойдем лучше к фельдшеру Аукштуолису. Он тебе мигом разъяснит политику Ленина...

— Пойдем!

Не менее жаркие дискуссии проходили в сейме босых баб у Чюжасов, где Розалия выкладывала слушательницам, как по писаному, что в России большевики баб уважают и любят, что казенную работу им дают и жалованье платят вровень с мужиками.

— Не верю. Убей, не верю! — возразила Петренене.

— Я тебе по-литовски говорю, что Йонас мне говорил: в России мужики и бабы в равенстве живут.

— Вот это и плохо! Чем равенства больше, тем бабе тяжелее. Запомни, на наших руках — дом, дети. Кто будет детей кормить да обшивать, кто молитве учить?..

— Йонас говорит, в России большевистские власти облегчают житье бабам. Детей в детские сады сгоняют, задаром кормят, обстирывают и учат.

— Иисусе. Вот порядок!

— Погоди, дуреха! А чему же учат большевики детей в этих ихних садиках?

— Азбуке.

— А закону божьему?

— Зачем спрашивать? Будто сама не знаешь, что большевики безбожники.

— А на что, ягодка, простому человеку азбука, ежели молитвенники не нужны будут?