— Ладно. Согласен. Я остаюсь. Но этих выродков унесут отсюда ногами вперед. Чтобы мне умереть на этом месте!

— Пардон! А меня за что?! — крикнул Кряуняле, выпучив глаза. — Я же в своей кровати, кажется! Не в вашей! Не я, а она сюда пришла и меня совратила! Я же художник, черт возьми! Не педагог! Прошу надо мной не измываться. Здесь я хозяин! Здесь мое все! А свою жену можете отсюда забрать. Я не держу. Ведите к себе домой и делайте с ней, что хотите. Ваше святое право!

— И я бы так сказал, господин заведующий, — вставил викарий. — Здесь не место для кровавого сведения счетов. Я бы на вашем месте временно воздержался.

— Не могу! Мне стыдно за нее! Я виноват перед вами, викарий. Да будет вам известно — до этой минуты я подозревал вас, думал, что вы — любовник Юзефы...

— Да простит вас господь.

— Страдал я, пил, скрепя сердце. Мне казалось: все-таки с ксендзом... Кое-что. Романтика... Боже, а тут? С простым органистом, выдоенным хористками. Тьфу!

— Виталис, поверь, между нами ничего не было, — прошептала Юзефа, стоя на коленях в постели. — Он бессилен. Он выдохся!

— Это вы зря, госпожа Юзефа. Вас лично я могу похвалить, хотя и не таких имел.

— И я так считаю. Кому-кому, а вам, госпожа Юзефа, следовало бы помолчать, — подхватил викарий, тем пуще ранив самолюбие Кряуняле.

— Старая проститутка! Пардон!

— Виталис, дорогой, эти поделцы сговорились! Они хотят унизить меня в твоих глазах. Они ставят на карту наше светлое будущее... Пристрели их обоих! Умоляю! Останусь в долгу перед тобой навеки!

Викарий отпрянул от окна:

— Господин заведующий, моя миссия окончена. Я не позволю пьяной женщине издеваться надо мной. Я устраняюсь.

— Стасялис, будь человеком, — крикнул Кряуняле. — Не оставь соратника в беде! Один против двоих не устою! Чует мое сердце, они меня приговорят и расстреляют.

— Замолчи, старый потаскун, — сказал викарий в великом возмущении. — Я проинформирую каноника. Завтра ноги твоей здесь не будет!

Кряуняле крякнул:

— Ах вот как! Тогда стреляй, господин заведующий, в нас обоих. Только сперва в него, а в меня — потом. Я хочу видеть, как этот негодяй будет корчиться, отдавая богу душу.

— Виталис, стреляй!.. Ты угадал. Я была романтиком!.. — взвизгнула Юзефа. И вдруг, обнажив белоснежную грудь перед викарием, торжественно сказала: — Падай на колени и признавайся, фарисей, сколько раз со мной превращался в младенца-сосунка! Сколько раз, положив здесь голову, обещал сбросить из-за меня свое черное платьице и бежать, бежать со мной... в джунгли, в Америку. И я верила, дура! Виталис, он не достоин шнурки завязывать на твоих башмаках!

— Напрасно жалуетесь, госпожа Юзефа, — сказал Кряуняле. — Вы же не малолетка. Все мужики Америку обещают, пока свое не получают... Так уж сотворил нас господь. После нас — хоть потоп...

— Замолчи, пропойца!

— Пардон! Я обещал вас сделать солисткой. Но разве это возможно? Положим, у вас, госпожа Юзефа, и впрямь есть голос. А где же слух? Я не виноват, что слон вам на ухо наступил. И не мечтайте спеться со мной... Стасис Жиндулис хоть такт чувствует. Господин заведующий, я прощаю викария за предательство. Предать человека перед лицом смерти — весьма человечно. Это во-первых. А во-вторых, вспомним молодость Стасиса. Пардон, он годится всем нам в сыновья... Где была ваша совесть, госпожа Юзефа, такого поросенка с пути истинного сводить? Где была ваша голова его россказни слушать? Я прошу оправдать его. У него еще вся жизнь впереди. Он еще сто раз будет ошибаться и на ошибках учиться. Так что же нам мешает, господа, устранить это недоразумение и великодушно амнистировать Стасиса? Давайте вспомним, господа, что мы — светочи этого захолустья. На нас смотрит чернь. Какой резонанс будет после такого расстрела? Как вы докажете свою правоту без свидетелей? — Кряуняле выудил новую бутылку вина из-под кровати и весело крикнул: — Господа, давайте относиться к жизни по-философски! Что было, то сплыло. Давайте выпьем за наше не омраченное тенями будущее, за мир и любовь во всем мире! Ведь не зря Христос являлся на землю. И не зря судьба нас всех свела. Проявим же благородство. Адамов — три штуки. Ева всего одна. Змий искусил ее. Но она покаялась в своем грехе и готова вернуться в лоно семьи. Чего же еще надо? Разве не наш долг протянуть руку падшей? Разве не ведомы нам святые слова: «Слабость имя твое, женщина»? Господин Чернюс, я вам по-хорошему завидую. Вам улыбается счастье помириться с любящей вас Евой. Может ли быть что-нибудь приятнее в сей юдоли плачевной? Викарий, братец, воздень свою святую десницу и благослови семью господ Чернюсов! Да будет она с этих пор тверда, как камень! — И, ударив кулаком в донышко бутылки да выдернув зубами пробку, Кряуняле уже разливал вино в бокалы, приглашая сесть за стол или даже на кровать, где кому удобнее — и устроить пир горой... Спрашивал у викария, почему тот так задумчив. Мысли тяжелы, или святая десница тяжела?..

Оба супруга, одурев от затейливой речи Кряуняле, уставились на викария с тайной надеждой, но тот, подняв свою десницу, заслонил ею глаза:

— Да простит вас всех бог. Прошу мириться. Прошу пить. Но честь ксендза оплевать не позволю. Ни блудливой женщине, ни пропившему свою совесть старому холостяку. Господин Чернюс, вы будете свидетелем на суде каноника. А теперь прошу меня отпустить. Настал час читать мой требник.

— Стасялис, побудь еще! — крикнул Кряуняле отчаянно, словно утопающий. — Из лужи сухим не встанешь. Умрем мы оба с Юзефой, но умрешь и ты. А судом каноника меня не стращай. У меня тоже есть свидетель. Господин заведующий, я, с вашего позволения, кликну батрака настоятеля Адольфаса. Он, по моей просьбе, дежурил на чердаке того дома и наблюдал в щель за Стасисом в интимные минуты... Я-то чувствовал, что Стасис когда-нибудь дойдет до ручки и начнет искать виновных. Такова уж натура у этого человека... Ах, господи милосердный. Если здраво рассудить, то зачем тебе, Стасис, понадобилось нас выдавать? Ведь ничего худого не случилось бы. Ничего. Серые будни перед этим и после этого. Господин заведующий, Адольфас вам расскажет все с мельчайшими подробностями. Я сейчас!

— Стой! — рявкнул Чернюс и, ударив рукоятью револьвера Кряуняле по загривку, швырнул его на колени у окна.

Из кровати выкарабкалась Юзефа, вцепилась в грудь викария, будто проголодавишаяся кошка, и заверещала:

— Я не отдам тебя этой уездной шлюхе! Виталис, дорогой, убивай нас обоих! Пускай этот пьяный одер останется свидетелем!

— Убью!..

— Мы не возражаем. Мы были счастливы... Все страйжисова лисица испортила. Стасис, признавайся, будь мужчиной, хотя бы перед лицом смерти.

— Отстань, безумная! — взвизгнул викарий и толкнул Юзефу туда, где корчился Кряуняле. — Господин Чернюс, кончайте комедию! Разве не видите, что это чистая истерика?.. Сама не знает, что говорит и что делает. Выведите ее на свежий воздух, пускай к ней вернется рассудок.

— На колени! — сказал Чернюс викарию, приставив револьвер к груди. — Раз, два...

Не кончил. Викарий уже был на коленях. Белый как куриный помет.

— Юзефа, мне жалко пули. Лучше я утоплю его, как котенка!

— Делай что хочешь, дорогой. Он подсек мою веру в человека. Сама не знаю, хватит ли у меня сил снова подняться на ноги.

— Попробуем, дорогая!

И вдруг, взяв полное ведро воды от двери, Чернюс поставил его под нос викария и приставил к его затылку дуло револьвера:

— Пей, если жизнь дорога!

— Да прости господь бог вас...

— Раз, два!..

Викарий наклонился к ведру и принялся хлебать холодную воду.

Долгой и неуютной была тишина. А ведро — емкое. За окном стемнело. Во дворе настоятелева дома громко мычали пригнанные с пастбища коровы, которых мучила жажда.

Когда воды осталась лишь на донышке, Кряуняле взмолился:

— Господин заведующий, будь человеком. У меня в горле пересохло. Оба со Стасисом грех делили по возможностям. Позволь и наказанием поделиться.