Стоит ли удивляться, что когда гости рассаживались за уставленные кушаньями и напитками столы, богобоязненная близорукая Петренене, низко склонив голову перед картиной Андрюса, перекрестилась и, глотая слюнки, трижды в грудь себя ударила. Грянул хохот, а крестная Каститиса барышня Кернюте, заразившись добрым настроением, захлопала в белые ладошки и потребовала, чтоб показался сам художник.

— Наберитесь терпения, барышня учительница, — воскликнула Виргуте, зардевшись от счастья. Андрюсу теперь некогда. Он в покоях фельдшера другую картину кончает. Ту, что вы задали. Про зверей и птиц литовских лесов. Когда эту картину увидите, умрете от красоты...

— Прошу всех кушать и пить без особых моих указаний! — громко крикнул Рокас, для храбрости еще в сенях дернувший из горлышка, а теперь устроившись справа от крестной, но досадуя, что та не обращает на него внимания. И не только она. Все босяки. Можно подумать, никто не знает, что угощение ставит он, а не отец Йонас, черт возьми! Тоже мне, сидит рядом с мамашей будто голый король и не знает, куда глаза со стыда девать. — Пожалуйста, папа, сами кушайте, пейте и других угощайте. Пожалуйста, мама. Веселитесь, не скучайте. У каждого рюмка перед носом стоит. По интеллигентному будем. По новейшей моде. Спасибо господину Альтману, из своей лавки одолжил.

— Иисусе. Ирод! Ты уже назюзился?

— Снится тебе, маменька! — и Рокас залпом осушил рюмочку.

— Смотри у меня, поросенок. После поста надо знать меру в еде и питье!

— Не бойся, маменька. Я уже не ребенок! — скрывая злость, восклицает Рокас и, снова наполнив рюмочку, осушает до дна. — Кумовья и гости дорогие, выпьем за здоровье моих родителей! Чтоб мой брат Каститис не последним был!

Засмеялись бы босяки, но как-то не с руки...

— С чего это ты, Рокутис, такой веселый стал? — заговаривает Розалия в неловкой тишине. — Никак тебя Блажисова сиротинка косоглазая по шерстке погладила?

Тут как захохочут все босяки! Теперь-то уж можно вволю посмеяться, потому что Рокас не нашелся, чем мать отбрить, и заикал. Стыдно ему стало перед учительницей Кернюте, которая единственная из всех не смеется. Только с улыбкой ставит рюмочку Рокаса вверх дном и вполголоса говорит:

— С мамой спорить нельзя, Рокутис. Других угощайте, но сами больше не пейте.

Проглотив эту пилюлю, Рокас низко склоняет голову и тихонько отвечает:

— Вы не волнуйтесь, барышня. Я пить умею. Голова у меня крепкая.

— Верю, Рокутис.

— И об этой Блажисовой Микасе мамаша чепуху порет. Между нами ничего такого не было.

— Верю, Рокутис.

— Хотите, расскажу, как мой хозяин помер в день врунов?

— Расскажи, Рокутис.

И начинает Рокас сказку рассказывать, вранье переплетая с былью, серые будни смешивая с мечтой, да себя восхваляя. Ах, если б вы знали, барышня, какой ваш бывший ученик работяга! Без него бабы Блажиса как без рук и без головы. Трагедия будет, если Рокас бросит их на произвол судьбы. Конечно, не ему трагедия, а бабам. Где же они другого такого честного, такого сноровистого батрака найдут? Но сколько можно жертвовать ради чужих? Надо раз в жизни и о себе подумать, о своем будущем, о старых родителях да брате новорожденном. Ведь мамаша хочет Каститиса в учение отдать. А на какие шиши? Отец ничего не зарабатывает. Братья и сестры по всему свету разбросаны. Ни один даже на крестины брата родного не приехал! Подумать только! Все на плечах Рокаса. Все. А какие перспективы? Отец этой весной в Жемайтию не уйдет. Немец Клайпеду сожрал, шоссе проложено, заработков не предвидится. Пойдет отец в этом году со всеми босяками топь Крауялиса осушать со стороны Рубикяй. Слышите, барышня, как радуются бабы босяков? А чему? Что за выемку кубического метра земли мужчины получат по пол-лита! Было чему радоваться! При таком заработке едва концы с концами сведешь, а о том, чтоб детей учить, и думать нечего. Так что хочешь не хочешь, а Рокасу, когда он после крестин на хутор вернется, придется своим хозяйкам сказать: «Или вы, ведьмы, мне платите жалованье двойное, или катитесь к черту, а я ухожу в Каунас счастья искать».

И хорошо Рокасу. Смерть как хорошо, что барышня Кернюте внимательно его слушает, добрыми глазами на него смотрит и верит... Рассказывал бы он сказку свою днем и ночью, без конца, но босые мужики, бабы и дети, заморив червячка, уже возжаждали духовных радостей. Верно сказал когда-то Умник Йонас: «Человек — не свинья, не одной жратвой жив...» Так что встал Кулешюс с обоими своими крестниками из-за стола и, наяривая на гармонике, печально и торжественно запел:

подхватил Напалис. Дальше уже пели втроем, то дружно, то поочередно, восхваляя Каститиса и его приятеля Пятрюкаса Летулиса, родителей обоих новорожденных да их крестных... А о Рокасе — ни словечка! Скис Рокас, нос повесил. А вот учительнице Кернюте куплеты очень понравились. Слушала она их, разинув рот, и плакала от смеха, и хлопала в белые ладоши. Не станешь же теперь мешать ей разговором... А что творилось после торжественной части, когда Напалис, притащив из сеней петуха, галку и трех воробьев своего воспитания, начал цирк показывать, играя на свирели... В довершение Виргуте забралась под мышку к куме и стала взахлеб ей рассказывать про мечту Напалиса — этим летом непременно поймать самую умную из птиц — черного ворона и научить его танцевать с галкой фокстрот на улице под чириканье трех воробьев и пение петуха...

Терпел, терпел Рокас и не выдержал:

— Напалис, птичник несчастный, хватит комедию ломать! Зигмас, давай польку кумы!

И поклонился низко Рокас барышне Кернюте и взял ее за белую ручку.

— Ирод! Алексюсу положено первый танец танцевать!

— Пускай Алексюс своих крестников баюкает!

Захохотали босяки, а Зигмас заиграл, вскочив на лавку. Притопнул Рокас, присел и давай носить барышню Кернюте по избе, будто ястреб голубку, все выше поднимая к потолку в такт бешеной польки...

— Боже, вот мужчина! Не заметили, как вырос!

— То-то, ага. Хорошо молодому.

— Наш Рокас не хуже викария!

— То-то... Не приведи господь.

— Хороша девка. А гляди — псу под хвост пойдет.

— Говорят, Чернюс теперь из-за нее с ума сходит — свою-то викарию одолжил.

— А ну их к лешему — и Чернюса, и викария.

— А что я говорю? Нет хуже войны, голода, чумы да в старых девах сидеть.

Захватило дух у Кернюте, не выдержала она такой бешеной польки. Стала ее головка на плечо клониться, из волос шпильки посыпались, блузочка задралась, золотой крестик на спине замелькал.

— Рокутис, хватит!

— Ирод, пусти ее!

— Да будет воля ваша как на небе, так и на земле!

После этого стали танцевать все босяки, а Рокас ничего больше не видел, кроме Кернюте, ее огромных голубых глаз, раскрасневшегося лица да холмиков грудей, не умещавшихся под блузочкой... Господи милосердный, почему он до сих пор этой ангелицы не замечал! Змея, змея ты, Микасе! Ужалила в потемках и думаешь, что у Рокаса голова закружилась!

— Почему вы так смотрите на меня, Рокутис?

— Вот не думал, что вы так легко танцуете.

— Помолодела я с тобой, Рокутис.

— А вы молоды и без меня были, барышня.

— Была, Рокутис. Была и забыла, когда это было, — вздохнула Кернюте, и черт ее дернул своим душистым платком смахнуть Рокасу испарину со лба.

Рокас схватил руку кумы и стиснул покрепче:

— Барышня, когда я в армии отслужу, я вас найду.

— А сколько тебе годков до армии осталось? — улыбнулась во весь рот Кернюте.