Господин Кезис догнал лабанорский цыганский табор неподалеку от деревни Перлоя. При виде страшного тощего пса и еще более страшного заросшего щетиной человека глава табора Архипий Кривоносый насмерть перепугался и закричал, что его сына Мишки больше нету, что он никогда уже не будет воровать ни жеребцов, ни кобыл, что его застрелили из засады среди бела дня накануне святого Иоанна, когда он поил коня из озера Айсетас. Не краденого, купленного! У господина Крауялиса!.. Коня тоже уложили... Если не верите — взгляните на шкуру Вихря. Вот она сохнет на сухостое, а рядом — свадебный костюм Мишки. Смотрите, он прострелен. Слева, точь-в-точь в том месте, где билось сердце отважного цыгана. За что же он погиб, молодой да красивый? За что, захлебываясь солеными слезами, цыгане должны питаться подтухшей кониной среди жаркого лета? Да будет проклят этот край и этот человек! Не один! Двое. Да, да. Убийцы были вдвоем. Маленькие цыганята купались в озере и видели, как они, такую обиду причинив табору, ускакали на конях будто сумасшедшие. В сторону Пашвяндре. Пускай господь, верховный судия наш, отнимет речь у Архипки Кривоносого, но он, упав на колени и воздев руки к небу, смеет воскликнуть: «Это дело рук начальника кукучяйской полиции господина Мешкяле!» Так и Мишка, умирая, сказал. Мешкяле отомстил ему за кривасальскую Фатиму-колдунью. Мешкяле не мог вынести такого стыда, что наследник Архипки Кривоносого Мишка Неуловимый отбил у него любовницу, с которой они в избенке на околице Кривасалиса два лета каждой субботней ночью ворковали будто голубки да миловались. Да провалится Мешкяле головой вниз в тартарары за то, что обманул Фатиму-колдунью и опозоренную оставил с ребеночком белобрысым. Да возвысится на небеси Мишка, который полюбил ее, опозоренную, и ее ребеночка усыновил. Да встретятся они все трое у трона господнего и хоть там будут счастливы. Уходи ты, несчастный человек, подальше от глаз Архипки Кривоносого. Цыгане тебе ничем не могут помочь, как и ты им. Разве что помолимся вместе, чтобы на земле было поменьше насилия, убийств и поменьше полиции, поменьше всяких Мешкяле... Во веки веков — аминь. А если не веришь ты слову Архипки Кривоносого, то вернись назад к Айсетасу, найди высокую сосну с опаленной молнией верхушкой возле дороги на Салдутишкис. Под этой сосной похоронен Мишка. На белой его могиле белый крест стоит. На другой стороне озера старый лодочник Изидорюс Швегжда живет. Он тебе скажет, что Архипий Кривоносый не врал. А где Мешкяле Фатиму и своего сыночка закопал — ни одна душа не знает, кроме него — убийцы треклятого, посмевшего недавно вместе с высоким начальником из Утяны заставлять плясать за большие деньги цыганок, несмотря на траур. Если не боишься — спроси у него самого, узнай. Мы похороним бедную Фатиму рядом со своим Мишкой... И ее ребеночка некрещеного... И помолимся, и зарыдаем, как только мы, цыгане, умеем. Не за деньги. От всего сердца.

С этими словами Архипия повернулся весь табор к башне костела в Перлое, упал на колени и зарыдал... Мучительно, непонятными словами.

Когда Кезис проснулся, не было ни цыган, ни их рыданий. Один только Папоротник неподалеку догрызал огромную белую кость и зыркал слезящимися глазами не то весело, не то сердито на хозяина.

Вот тогда и вспыхнули в голове господина Кезиса целых семь радуг! Боже мой, какой он был дурак, раз ухлопал зря столько времени да столько дороги пешком протопав! Не за цыганами ему надо было гнаться. Не за цыганами, а могилу Фатимы искать. Ведь для этого есть все данные. Сам Заранка в своем рапорте, сознательно или нет, выдал себя, посвятив столько внимания засаде Мешкяле и Анастазаса у Рубикяйского леса...

Жаркая волна залила затылок Кезиса, хлынула во все тело. Исчезли усталость и голод. Он вскочил, схватил собаку за поводок и снова тронулся в путь. Не вперед. Назад.

Трое суток спустя добрался до Кривасалиса. Люди приютили его и покормили, как несчастного сумасшедшего погорельца, и Кезис разузнал, где избенка Фатимы Пабиржите. Тайно переночевав в ней с единственной целью, чтобы Папоротник вволю нанюхился запахов ее одежды, под утро, еще до рассвета, сунул сорочку Фатимы за пазуху (для собаки — чтоб запах припоминать) и отправился по кукучяйской дороге. Добравшись под вечер до хутора Блажиса, зашел было проверить, жив ли еще его соратник, и удивился страшно, когда тот в одной сорочке на двор выбежал и, спустив злого пса с железной цепи, крикнул:

— Саргис, куси! Вырви клок мяса у погорельца да мне принеси! Будет чем кур кормить!

Если б не белые длинные клыки Папоротника, если б не его дьявольское проворство, вряд ли господин Кезис унес целую шкуру. Значит, не все вранье, что писал в своем рапорте Заранка. Значит, агенту полиции государственной безопасности Блажису было из-за чего изображать паралитика. Ясно как день — совесть его не чиста. Чего доброго, он много лет водил за нос и господина Кезиса, разъезжая сватом по широкой округе и за хорошую плату изобретая басни о том или ином «подозрительном» лице. Столько бумаги извели, столько дел завели! И почти ни одно не попало на стол к судье. Не потому ли до сих пор никто не заподозрил, что Блажис работает на утянскую политическую полицию? Не потому ли, ютясь под крылышком Кезиса, этот языкастый старик стал мошенником крупного масштаба и сумел на чистом песке сколотить капиталец и даже золотишко накопить?.. Ну погоди ты, кабан, искусанный зубастыми волками! Еще выйдет тебе боком. Еще узнаешь, на какой горке гречиха растет, а в какой ложбине — бобы. Верно поговаривал суровый отец Зенукаса: «Никогда не верь человеку, который без мыла тебе в задницу лезет». Вот те и на! Будешь знать, как головой ручаться за притворщика да мерзавца, который посмел натравить собаку на несчастного погорельца.

Господин Кезис со своим Папоротником перевели дух, лишь увязнув в болоте, когда за спиной вместо злобного сопения пса раздался приветливый мужской голос:

— Пятрас, подожди! Пятрюкас! Это я — Чюжасов Рокас!

О, как вытянулось лицо у парня, когда он, подбежав поближе, увидел не того, кого окликал. У него просто глаза на лоб полезли!

— Кто ты такой?

— Не бойся, — сказал господин Кезис, прищурившись с хитрецой. — Я — приятель Пятраса. Землекоп. Привет тебе от него принес, чтобы ты передал Стасе Кишките. Правильно ее имя и фамилию сказал?

— Да. Чтоб ты провалился. А Пятрас где?

— Пятрас далеко в Дзукии остался!

— Почему?

— Потому, что ранен. Недалеко от Перлои нас полиция окружила. Кое-как удрали. Только ему пуля в ногу попала. Жилу перебила. Крови потерял много. Я его кое-как цыганскому табору передал. Поправится. Черт не возьмет.

— Ты мне сказок про цыган не рассказывай. Я не маленький.

— Твоя правда. Не хотели задаром цыгане Пятраса взять. Если б не литовка-девка, прибившаяся к этим цыганам, вряд ли я бы их уломал. Она, оказывается, из ваших краев и какая-то знакомая Пятраса.

— О, Иисусе... Не может быть!

— Чего ты еще от меня хочешь, сопляк? Лучше закурить дай, если имеешь.

— А как эту девку цыгане звали?

— Странное какое-то имя... Погоди, погоди. Не Фатима ли часом?..

— Она самая, чтоб ты скис... А откуда ты эту собаку взял?

— Цыгане отдали. Разве не видишь, что вот-вот подохнет? Когда домой вернусь, откормлю вороньим мясом и продам лесничему. Хорошая охотничья собака будет... Чутье у нее зверское.

— А сам откуда родом?

— Из лесов Минче.

— Деревня какая?

— Ах, пропади ты пропадом! За что еще Пятрас мне тебя хвалил? За что твоего отца, говорят, Умником кличут?

— А что я вам сказал глупое?

— А в чем я тебе соврал, раз ты мне не веришь и даже закурить не даешь?

— Может, ты и не врун, дяденька, но руки у тебя — не как у землекопа. И зуб у землекопов золотом не сверкает.

— Ах, пропади ты пропадом! Ты наблюдательный паренек.

— А на что мне господь глаза дал.

— Твоя правда. Я политический заключенный. Бегу из Жемайтийского края. Из лагеря в Димитравасе. Слыхал про такую местность, или я опять останусь во врунах?