— Где его голова была? Где головенка-то?

— И не спрашивай, ягодка. Эта ведьма Милда уже давно графа вокруг пальца обвела. Что ни просит, то он и напишет. А когда выпросила, чего ей надо было, самого послала к Аврааму овечек пасти.

— Да будет тебе. Побойся бога.

— Будто я глухая, будто не слышала, как Франек бродит вокруг покойника, снимает нагар со свечей и бормочет: „Gdzie baba rzadzi, tam diabel bladzi”[9].

— Иисусе, Иисусе, Иисусе... Чего доброго, Франек-то жалеет, что вместе с графом не помер...

— Помянете мое слово — его дни сочтены. Пани Милда не потерпит у себя под боком живого свидетеля.

— Да будет тебе...

— Будто я слепая, будто не видела, что у покойника глаза приоткрыты? Кому другому, если не Франеку, не дворне теперь пора помирать?

— Как ни верти, для бедного графа без шашек и рай не рай — один только Франек со своим терпением может ему там угодить.

— Как знать, правда ли, что настоятель Бельскис сватал за графа свою двоюродную сестру вдову, которая в шашки играет даже лучше мужчин?

— А кто тебе говорил?

— Сестра бабы Бельскисова кучера. После пасхи граф собирался уже ехать в Паужуоляй и целую ночь с ней в шашки играть. И обещал, если хоть раз продует, на ней женится.

— Видишь, а ты еще спрашиваешь, чья рука вьюшку задвинула.

— А я говорю, может, Франек?.. Из зависти...

— Уж другой такой дурочки, как ты, сестричка, в наше время и не отыщешь.

— То-то, ага.

— Ладно уж, ладно. Да будет ваша правда.

— Иисусе, Иисусе! Как эту ведьму святая землица носит?

— Подождите. Посмотрим еще, что Бакшис запоет.

— Да говорят, у него руки-то связаны. Вместе с завещанием графа нашли пачку писем Бакшиса, что он покойной Ядвиге писал. Пачка голубой ленточкой перевязана, а за ленточкой — записка: «Огласить лишь с разрешения пани Милды, сжечь — лишь после смерти настоятеля Бакшиса».

— Ишь, что творится! Застраховалась, змея, на всю жизнь.

— На оба конца способный бабец.

— Говорят, нашего Бакшиса даже и к могиле не подпустят. Такова воля графа.

— Иисусе, кто же его хоронить будет?

— Может, викарий?

— Нет. У викария после пасхальных песенок Горбунка желчь разлилась. Раньше, чем через неделю, с кровати не встанет. Кряуняле его чистым спиртом лечит.

— Вот обеднели, ягодка, ксендзами...

— То-то, ага.

Три дня жужжали бабы, а на четвертый — притихли, потому что с самого утра раззвонилась графская висюлька. Антанелис с похмелья перестарался или просто ошибся, но горожане, выбежавшие из дому, прождали целых полдня, пока, наконец, не увидели траурное свадебное шествие.

— Иисусе, дева Мария!

Уж чего-чего не навидался кукучяйский люд, но таких похорон...

На первой телеге развеваются два черных флага, привязанных к грядкам. Между этими флагами — старший батрак поместья Мотеюс. Пьяный вдрызг, зажмурившись и с черным крестом на плече, вроде падшего Христа с Голгофы. На второй телеге — старый настоятель из Сугинчяй Бельскис клюет носом, обрядившись в белый стихарь — ну просто шутник сват. На третьей — гроб, разукрашенный золотыми бубликами, точно сундук с приданым посреди венков, и поезжанин Франек, которого донимает дурная зевота. На четвертой — пани Милда в черной фате, будто невеста-смертушка, к себе Мартину прижимает, хотя та всем телом вперед подалась, обеими руками за Мешкяле держится. Мешкяле в парадной форме — статный, румяный, так и пышет огнем — ну просто пламенный столп из вещего сна Розалии. За ними — телеги с лежащими вповалку пьяными певчими да шестеро кукучяйских шаулисов, чтоб нести гроб, в одной куче.

Когда похоронная процессия добралась до ворот костела да когда помещичьи батраки стали девок из телег вытаскивать, послышался истинный свадебный визг. А тут еще Нерон разлаялся, вороны раскаркались, и Чернюс с супругой, выстроив всю школу, пригнали детей с венком почтить последнего графа Кукучяйской волости. Войдя в раж, Антанелис Гарляускас и не думал выпускать из рук графскую висюльку... Стоит ли удивляться, что графине Мартине вдруг худо стало?.. Оба опекуна, долго не думая, затащили ее под руки в костел. Вслед за ними ринулись похоронные поезжане и зеваки. Гроб и настоятеля Бельскиса внесли в костел последними... А что потом творилось — и описать трудно. Настоятель Бельскис как стал чихать возле катафалка, нюхнув кадила, так и не перестал до конца молебна. Ризничий Рилишкис поводил его под руку возле алтаря, открыл перед ним требник и закрыл, однако тот после вознесения даров отломил облатку, в рот себе отправил и подавился, опять адски зачихал да просипел:

— Какой это бес тут меня обуял?

— Иисусе, Иисусе, Иисусе, — шептали богомолки, обложившие перегородку перед алтарем, все еще не теряя надежды причаститься за душу покойного графа, но Рилишкис, когда Бельскис повернулся ко всем с „Ite missia est!”[10], злобно шуганул их:

— Кыш!

Кончились надежды с концом траурного молебна. Бельскис не стал даже евангелие читать.

Провожали кукучяйские бабы графа Карпинского на кладбище, умирая со страха, как бы земля под ногами не разверзлась да не поглотила их вместе с пьяным дряхлым ксендзом и веселыми похоронами. Спасибо двойняшкам Розочкам, которые, забежав вперед, осеняли крестным знамением шествие... Черт даже кукучяйским шаулисам ножку не подставил. Затащили-таки они графа на песчаную горку. Бельскис окропил с горем пополам могилу, где виднелся подгнивший гроб графини Ядвиги, и взревел:

— Прощай, Миколюкас! Легко ты жил, легко и умер, да будет легкой тебе кукучяйская землица под боком у супруги. Аминь.

И затянул «Ангел господний». Хористы Кряуняле подхватили песнопение, шаулисы Чернюса — гроб да лопаты. Раз, два — и холмик ссыпан и песнопение допето.

— Спасибо всем, выразившим сочувствие нам в столь тяжкую годину! — промолвила пани Милда и от волнения запнулась, но господин Мешкяле выручил:

— Будем счастливы, видя вас, господа, за поминальным столом.

— Домой, домой, домой! — бормотал Бельскис, поднимая с земли графиню. — Пока живы, должны есть и пить. Когда умрем, всему шабаш!

И, снимая через голову стихарь, первым припустился с горки. Словно ему пятки поджигали. Но у ворот поймали его сестры Розочки вместе со стаей других богомолок.

— Духовный отец, умоляем идти с нами, умоляем не смешить людей... Вы сегодня ночью многовато приняли...

Бельскис оторопел:

— Да кто вы такие?

— Мирские монашенки.

— Куда меня ведете?

— К канонику Бакшису. В гости. На ночлег.

— Брысь, блошки святого Франциска! — рассвирепел Бельскис, но сестры Розочки не струхнули, вцепились в рукава сутаны и повели из ворот, поклявшись обломать рога бесенку пьяного ксендза. Но бесенок Бельскиса оказался шустрым. Наклонил старика всем весом к земле, руки вызволил, опять приподнял и кинул его наутек...

Подбежав к каменной ограде, Бельскис задрал сутану и пустил струю — так молодое пиво вышибает из бочки затычку...

— Иисусе!

— Содом!

— Юдоль плачевная! — вопили богомолки, разбегаясь куда глаза глядят.

— Курицы! Квохтушки несчастные! — кричал Бельскис им в спину. — Разве ксендз не человек, разве ксендз не мужчина? — и всем кукучяйским зевакам огласил с амвона: — Стар я. Стар. Но силен как бык. Много могу съесть, много выпить и рассудок при том не теряю. Лишь один недуг истязает меня, братья и сестры. Пузырь уже не тот, что был. Далеко не тот, вы уж меня простите.

Вскоре похоронщики снова повалились на телеги и с грохотом понеслись по улице. Застоявшиеся лошади мчались, будто сорвавшись с привязи. Только теперь впереди всей этой дьявольской свадьбы летел господин Мешкяле, отдав вожжи батраку Мотеюсу, одной рукой придерживая пани Милду, а другой обнимая Мартину. Под аистовым гнездом Ванагаса, где когда-то Горбунок остановил свадьбу графа Карпинского, случилось нежданное-негаданное. Точь-в-точь как тогда, Кулешюс с гармоникой и кучей мальчишек да пареньков перегородил дорогу и, заставив лошадь Мешкяле взметнуться на дыбы, загорланил: