Добрый час спустя начальник полиции Утянского уезда Заранка, которого Гужас вызвал на место происшествия, даже не стал допрашивать Анастазаса. Заглянул в волчок, послушал, какую чушь Анастазас несет и, решив, что «задержанный помешался на почве патриотизма», велел немедленно доставить его к господину Фридману.

Отец Тринкунас запряг лошадь, шаулисы связали Анастазаса и отправили в Утяну, хоть он и кричал благим матом. Итак, как выразился Горбунок:

Не по этой ли причине отец народа Антанас Сметона, не устояв перед психической атакой поляков, два дня спустя принял их ультиматум, на веки вечные отрекаясь от Вильнюса?..

Смех смехом, но под конец великого поста воцарилось уныние. В траур погрузился Кукучяй, в траур погрузилась вся Литва. На телеграфных столбах появились коммунистические листовки, призывающие бороться против власти таутининков, которая ведет родину к гибели, выпустив накануне юбилея из тюрьмы вместе с Зассом и Нойманом[7] яростного сторонника Гитлера, главу путча 1934 года Вольдемараса... Мало того — портфели министров сельского хозяйства и транспорта были вручены неприкрытым сторонникам Вольдемараса Скайсгирису и Германасу. По этому случаю мужики-босяки, собравшись у Чюжаса, до поздней ночи ломали головы над будущим Литвы, пока доброволец Кратулис впервые в своей жизни не пришел к выводу:

— Так верти или сяк, — а придется Сметону скинуть.

— А где эта твоя кидалка? — сказал любитель повозражать Умник Йонас.

— Революция нужна, Йонас. Революционная кидалка. Другого выхода нету, — вставил Винцентас Петренас.

— Легко вам говорить. А кто начнет революцию-то? Может, мы с тобой? С голыми руками?

— Бьюсь об заклад — Москва бы помогла.

— Ты забыл, Винцентас, что с русскими у нас общей границы теперь нету, что Польша клином между нами влезла.

— Мало ли в Польше босяков? Думаешь, у них не чешутся руки взять своих панов за чуб?

— Думаешь, наши господа будут ждать, пока мы им на шею сядем? Нет уж, братец. У них телефоны и радия получше, чем у меня. Господа быстрей против нас стакнутся, чем мы меж собой договоримся. Скажешь, не так было в девятнадцатом году у нас, или в Испании не то же самое сейчас творится?

— А почему ты про Россию забываешь, где босяки карту господ побили?

— Россия, братец, это большая загадка. В России земли необозримые, вооруженных босяков — целое море, да и Ленин в России был. А кто у нас?

— Зачем тогда наши коммунисты листовки расклеивают, зачем кровь нам будоражат раньше сроку? — спросил Кратулис.

— Чего не знаю, того не знаю, Юозапас, а на эту весну революции не предвижу.

— Вот чертовщина, — вздохнул Кратулис. — Кончилась мука, кончается картошка. Чем придется своих птенцов кормить? Не доведется ли мне в одиночку революцию поднимать?

— Ирод! Вдовец проклятый! Ты лучше к Розочке посватайся! К той, у которой поясница золотом звенит, — вдруг крикнула Розалия, словно злая лаума вынырнув из-под белой перины.

— Какая муха тебя укусила, Розалия? — удивленно спросил Кратулис, а весь сейм босяков вытаращил глаза на Розалию, которая, уже повалившись на спину, голосом умирающей простонала:

— Иисусе. Дева Мария... Иосиф святой! Йонас, ирод, живо подай мне полотенце. Я вся мокрая!

— Что случилось-то? Никак черт во сне к тебе лез? — полюбопытствовал Петренас.

— Почти угадал. Только не черт. Синяя борода.

— Вот те и на!

— Когда?

— Где?

— А я откуда знаю... Не то в костеле, не то в пашвяндрском поместье. Ксендзов, как черных баранов, богомолок, как рыжих муравьев, а стол белым накрыт. Свеча поминальная горит. В красном углу викарий сидит, с кокардой жениха, рядом с ним — Кернюте с фатой, точно липа в цвету, только без рутового веночка на голове — между нами говоря... На месте свата — Синяя борода, веселый, как месяц молодой. На месте свахи — гадалка Фатима с платком на плечах. А дальше — вся честная компания: Карпинский с покойной Ядвигой, Мешкяле с Милдой и Мартиной, Бакшис... А я — в конце стола. Особняком. Как бы на алтаре. И голым голая, будто гусыня на подносе, — между нами говоря.

— Перестань! Слушать стыдно! — сказал Умник Йонас.

— Вот видите, какой у меня муженек. Ему слушать стыдно! А мне пережить пришлось, ирод!.. И это еще не все! Одна Розочка вокруг меня кружит да окуривает дымом девятисила, а другая — золотые тарелочки да рюмочки ксендзам и гостям раздает. «Кого еще ждете?» — спрашиваю тихонечко. «Кто появится, того окрестим, а тебе, ведьма, крышка. Перекрестись». — «Что вы со мной делать будете?» — «Вкусим плоти твоей и кровушки твоей попьем. А вкусив да напившись, пойдем в прятки играть». На этих словах Синяя борода вместе с Фатимой из-за стола поднимаются. Синяя борода достает из рукава длинный нож. Фатима свечу берет и к его бороде подносит. Загорается Синяя борода от головы до ног, будто просмоленное бревнышко, и идет... идет прямо ко мне. Точно столп огненный. Я так и грохнулась с алтаря на пол. «Йонас, спаси!» — кричу, хотя Йонаса и не видать. Только голос его слышен где-то далеко за дверью. Чувствую, нету мне спасения. Вскочила и давай бог ноги. В одну дверь, в другую, третью... Конца этим дверям нету. А обе Розочки по пятам чешут. И Синяя борода не отстает, дымом и огнем дышит. Бежала я, бежала и проснулась от этого страха. Йонас, ирод, подай-ка мне воды. Пускай сердце отойдет. Такого дурацкого сна в жизни не видала. Тьфу, тьфу, тьфу. Отведи, господи, беду.

— Это к перемене погоды, Розалия, или к перемене власти, — изрек Умник Йонас.

— О, господи, и накурили же! — простонала Розалия, отпив холодной водички. — Не перестанете ли вы, трубы печные, гадать о переменах? Домой не пойдете? За керосин нам деньги платить, а ваши речи гроша ломаного не стоят. Йонас, спать!

— А может, Розалия, у тебя к весне кровь взбаламутилась, раз пошли такие сны? — обидевшись, вскричал Кратулис. — Может, твой Йонас больше не кавалерист? Может, не спеши нас на двор выгонять? Может, понадобимся тебе, если что...

— Катись колбасой, доброволец! — ответила Розалия и, схватив метлу, выпроводила из своей избы весь сейм.

Долго молчали Чюжасы, оставшись вдвоем. Йонас обнимал свою «радию», Розалия — голые коленки.

— Йонас, Йонулис, — первой промолвила Розалия. — Не чувствуешь часом, что иду по дорожке Анастазаса?

— С каких это пор?

— А с таких, когда последнего ребенка мы из дому отпустили, когда Рокаса продали Блажису в батраки. После заговенья меня все время дурные сны донимают. А когда просыпаюсь, на сердце тревожно и такая часотка по всему телу, что ни чужому, ни родному не пожалуешься.

— Травки пей.

— Пила. Не помогают травки. Сама не знаю, что будет, когда ты уйдешь на заработки, оставив меня одну-одинешеньку... На это свое шоссе проклятое.

— Черт не возьмет.

— Может, говорю, не ходи. Авось, с голоду не подохнем...

— Еще чего выдумала?!

— Тогда меня с собой прихвати. Обед вам буду готовить. Обошью, обстираю всех.

— Опоздала. Стасе от Швецкусов уходит. Вместе с нами на шоссе подается.

— Лучше говори — с Пятрасом.

— А тебе не все ли равно?

— Как знаешь, Йонулис, — глухим голосом сказала Розалия. — Ты-то мужчина. У тебя голова на плечах. Вот сам и придумай, что надо сделать, чтоб лето у меня было спокойное и здоровье поправилось.

— Мало того, что белый свет меня с ума сводит, еще ты начнешь мне макушку долбить!

— Белый свет был, есть и будет, Йонулис. А мы с тобой временные. Мог бы и больше обо мне заботиться.

— Черт возьми, чего ты от меня хочешь?

— Подойди, на ухо скажу.