О чем они говорили с глазу на глаз да что делали — никто не знает. Только когда Фатима ушла, господин Крауялис в тот же вечер вышел во двор встречать вернувшихся с базара. По свидетельству Констанции, Мешкяле с Тякле потеряли дар речи, а Крауялис заявил:

— Вы уж меня простите. Я решил жить.

Весь городок навострил уши. Что теперь будет? Долго ждать не пришлось. Накануне дня святого Иоанна лабанорские цыгане купили у Крауялиса Вихря — неизвестно за какую цену, а после святого Иоанна батраки Крауялиса перенесли вещички господина Болесловаса в заброшенную комнатушку рядом с участком, в которой тот обретался девять лет назад.

После таких перемен Крауялис окончательно ожил, его Тякле стала чахнуть, а господин Болесловас оседлал казенную кобылу и стал чуть ли не каждый день ездить в Пашвяндре... Без него захандрили кукучяйские господа. Осенью даже карточный столик был бессилен собрать их воедино. Хорошо еще, что эта хандра длилась недолго. Еще перед днем всех святых заведующий школой и командир отряда шаулисов господин Чернюс получил письменный призыв из департамента, как следует подготовиться к двадцатилетнему юбилею независимости республики и по этому случаю в школе устроить копилку, посвященную железному фонду Вильнюса от поляков. За пожертвованиями-де лично прибудет высокий гость из Каунаса. Господин Чернюс тотчас же созвал весь элит Кукучяй и свою пламенную патриотическую речь закончил следующим образом:

— Господа, во имя благородной цели сплотимся наподобие бетона. Чтоб не опозорить гостя, нас самих и родину.

Самый активный шаулис[1] Кукучяй, действительный член Союза освобождения Вильнюса и начальник кукучяйского отделения фонда Вильнюса, сын старосты Тринкунаса Анастазас уже на другой день сколотил широченный ящик, смахивающий на гроб, на котором Юзефа Чернене черной тушью вывела: «Тебе, порабощенный Вильнюс», нарисовала похожие на пушки столпы Гедиминаса. Ящик водрузили в коридоре школы, чтобы он колол глаза да будил совесть детей. И не ошиблись. Дети набросились на родителей. Родители развязывали кошельки, совали центы, а были и такие, которые не пожалели даже серебряных монеток. Например, Крауялисова Ева каждый день опускала в ящик по целому литу. Труднее было детям босяков, но и те старались, как могли: воровали свои и чужие яйца, тряпки, тащили к Иоселю и вырученные центы тоже швыряли в копилку. Чтобы у учеников не остыл воинственный дух, Чернюс то и дело обходил классы и испитым голосом хрипел:

— Вильнюс порабощен!

— Освободим его! — кричали дети что есть мочи, свято веря в победу.

Учительница Кернюте, вдохновленная энтузиазмом малышей, сочинила стихотворную молитву — к матери божьей Островоротной — за литовских воинов, павших в борьбе за Вильнюс, начиная со времен самого князя Гедиминаса... В день поминовения усопших, когда Крауялисова Ева с другими четвероклассниками продекламировала эту молитву на кладбище, бабы прослезились, а сестры Розочки громко сказали:

— Боже, награди мертвых небом, а живых — Острыми воротами[2].

По дороге с кладбища господин Крауялис поцеловал руку барышне Кернюте, а викарий Жиндулис с подвыпившим Кряуняле проводил ее до школы и от имени хора павасарининков[3] попросил сочинить молитву для взрослых к матери божьей Островоротной. Чернюте усомнилась в своем таланте, однако, когда Жиндулис вызвался ей помочь, согласилась, но с тем условием, чтобы павасарининки и шаулисы вместе праздновали юбилей независимости.

— Это моя давняя мечта. Нас объединяет один бог, одна земля и одна цель — как можно быстрее освободить Вильнюс, — ответил Жиндулис, а Кряуняле добавил:

— Но, освободив его, мы бросимся в часовню Острых ворот, а вы, барышня, — в замок Гедиминаса. Но разве стоит нам из-за этого цапаться?

— Святая правда. Да ведет нас любовь к ближнему, без различия наших убеждений — поддакнул викарий и, приподняв шляпу, не помянул по привычке Иисуса Христа, а сказал: — Спокойной ночи! — И добавил: — Сладких снов. До скорого свидания у нас, в нижнем приходском доме.

— Удобно ли будет мне бывать у мужчин после уроков? Сейчас рано смеркается...

— Если стремишься к святой цели, не стоит бояться грязи, барышня. Грязь была и будет. Главное, чтобы мы сами сохранили мужество и чистоту, — сказал Жиндулис, а Кряуняле, икая, добавил:

— Вы еще нас не знаете. За девичью честь мы можем и голову сложить.

— Боже, какие вы молодцы!

— Может, зайдем к нам сейчас, барышня? — предложил Кряуняле. — Вдруг, малость согревшись, ощутим священный огонь и сообща сложим гимн к непорочно зачавшей?.. Моя музыка, ваши слова, вздохи викария.

— Не соблазняйте, творчество любит уединение, — ответила Кернюте и побежала по лестнице вверх, в свою комнатушку.

— Клюет рыбка. Жалко, слишком восторженная, — подытожил Кряуняле. — С такой уйма хлопот, а удовольствия с гулькин нос. Стоит ли путаться, Стасис?

— Заткнись, глупец! — сердито прикрикнул Жиндулис на органиста, который хихикал, будто дьявол, до самого приходского дома.

Месяц спустя Кернюте доставила им в приходский дом не молитву, а священную драму о героической литовской девушке, которая спасла князя Витаутаса из польского плена и сама погибла на плахе, умоляя бога спасти языческую душу князя. Драма кончалась живой картиной: Витаутас в монастыре крестоносцев уже после своего крещения забывается и во время бури умоляет бога Перкунаса вернуть ему Вильнюс и Тракай... В свете молний матерь божья является ему в облике героической литовской девушки и обещает исполнить его желание. Витаутас, ошеломленный этим чудом, падает ниц. Внезапно прекращается гроза и ливень. За стеной кельи монашеский хор поет «Аве Мария».

— Барышня, я потрясен до глубины души. Позвольте поцеловать вашу руку, — воскликнул викарий, выслушав драму.

Слух о новом произведении Кернюте мгновенно разнесся по всему приходу, потому что Кряуняле рассказал хористкам содержание драмы, а те уж...

Долго не ожидая, двойняшки Розочки примчались в нижний приходской дом и попросили билеты на это святое действо, но Кряуняле заявил, что ничего не смыслит в практических делах. Его голова занята другими делами. Он-де не понимает до сих пор, как его хористкам придется исполнять морморандо «Аве Мария», когда палач возьмет на руки обезглавленную героиню и, обливаясь ее кровью, промолвит: «Завидую тебе. Ты победила страх».

— Не может быть!

— Будет. Так написано.

— А кто же голову обратно пришьет, когда представление кончится?

— Для этого дела собираемся пригласить из Каунаса доктора Кузму. Дай боже, чтобы палач правильно перерубил шею — у безымянного позвонка.

— Не может быть.

— Так сказал доктор Кузма.

— А кто же этот палач? Кто героиня?

— То-то и оно. У Кернюте и викария головы пухнут. Не знают, что и делать. Никто не хочет этих ролей брать. Слишком рискованно.

— А что же будет?

— Если не найдутся добровольцы, викарию придется Кернюте голову отрубить.

— Иисусе! Дева Мария!

И бежали двойняшки Розочки по избам, хуторам да деревням, гласили страшную весть, разжигали любопытство баб и детей.

Слава богу, догадки Кряуняле не подтвердились. На исходе рождественского поста, когда Болесловас Мешкяле, уступив уговорам Чернюса, дал согласие играть князя Витаутаса, а волостной секретарь Репшис — Ягелло, все единодушно поддержали предложение викария-суфлера не рубить голову литовской героине, а просто задушить ее. Быть палачом вызвался Анастазас, а играть героиню Мешкяле уговорил свою подопечную графиню Мартину...

После рождества в доме шаулисов начались репетиции. Метельне метель, морозне мороз, каждый божий день Мешкяле, надев казенный тулуп, стал возить графиню в Кукучяй. Для баб не осталось ни малейшего сомнения, что граф с настоятелем окончательно рассорились, а вдова Шмигельского теперь дурит голову полицейскому жеребцу. Они-то пускай хоть к черту катятся. Но вот невинная девочка в такое общество угодила... Много ли надо, чтобы ее испортили? Ведь, говорят, красотой она свою мать Ядвигу превзошла. Неважно, что еще парным молоком пахнет. Таким малолеткам проще всего поскользнуться. Хористки утверждали, что на репетиции Мешкяле ей руки и глаза целовал, а она настоящими слезами залилась и с настоящим чувством сказала: «Остановись, о сладкое мгновенье». Слова не ее. Кернюте написала... А слезы чьи? Чье чувство-то?