Почти у самых берегов Америки несет свои воды Гольфстрим, но даже мощнейшая, технически оснащенная научная система Соединенных Штатов не в силах в одиночку бросить вызов тайнам этой непокорной стремнины. Стремнина настолько велика и значительна, что одна рука на ее тайны подняться не решится. Так возникла идея долгосрочного сотрудничества двух великих держав, США и СССР, в изучении одной из самых неистовых энергоактивных зон Мирового океана. Рассчитывали, что в недалеком будущем к эксперименту присоединятся научные флотилии Англии, Франции, ФРГ, Дании.

В этой первой совместной операции в зоне Бермудского треугольника заранее запланировали разделение труда: «Онега» проводит прежде всего гидрологические работы, а американские суда будут больше внимания уделять состоянию атмосферы. Данные, полученные одновременно на всех трех кораблях, должны обрабатываться судовыми вычислительными центрами, сводиться воедино, обобщаться для того, чтобы в конечном счете и американцам и русским сесть однажды за один стол и поразмыслить над тем, что же они узнали в этом рейсе, и определить, как действовать дальше — работа представлялась на годы.

Капризы большой политики опрокинули планы науки. «Онега» вышла в намеченный полигон и в одиночку приступила к действию по своей программе — однобокой, урезанной, не столь эффективной. Но что ей оставалось делать? Одновременно в этот район пришли американские исследовательские суда «Маринер» и «Ричард Бэрд» и тоже приступили к работе — уже по своей программе, такой же усеченной. Ночами огни этих судов призывно проблескивали где-то у самой кромки горизонта. «Самые большие нелепицы в мире создает именно политика», — сказал по этому поводу Томсон, когда однажды, выйдя вечером на палубу, увидел огни кораблей, на которых были его соотечественники.

Не знающий покоя Клифф Марч связался по радиотелефону с «Маринером», пригласив к микрофону своего приятеля, одного из ученых американской экспедиции.

— Как идут дела? — спросил он.

— Не скажу, что так уж здорово. А у вас?

— У нас тоже. Как и вы, болтаемся на оборванной веревке.

— Что же делать?

— Ждать.

— А что именно ждать?

— Улучшения климата международного…

— Этого можно ждать до второго пришествия. А какие прогнозы?

— Еще более неясные, чем в климате природном. По-моему, там, в Вашингтоне, посходили с ума. Одним махом отменить нужное дело, в которое столько уже вложено.

— Не забывай, дружище, мы с тобой толкуем не в твоем бунгало за стаканом виски, а по радио. Нас слышит весь мир.

— Ну и прекрасно, что слышит. Алло! Мир! Ты слышишь меня? Я повторяю: они посходили с ума!

Забортные исследования для непосвященного кажутся работой однообразной и нудной. Круглые сутки воют и воют, как огромные комары, лебедки. Порой их нудное гудение невыносимо, хочется лезть на стенку, а еще лучше — выпрыгнуть за борт. Опускают батометр, поднимают батометр, опускают пингер, поднимают пингер. Вахтенные в штурманской, сверяясь с щелкающими на экране аппарата спутниковой навигации цифрами, пачкают острием карандаша белое поле карты: точка, линия, точка, линия и над всем этим — цифры, цифры, цифры, как мошки. В вычислительном центре отменены все перерывы. Еду подают прямо к пультам управления. Гидрологи появляются в столовой на считанные секунды, чтобы на ходу чем-нибудь набить рот, и тут же бегут на посты. У них красные от бессонницы глаза и щеки в жесткой щетине. Говорят, ныне их звездный час. Но на звезды им глядеть некогда. Звезды они видят по ночам отраженными в черной плоскости океана, которую проткнул только что ушедший в глубину батометр.

И так день за днем, ночь за ночью. Временами наползают тучи, поднимается ветер, сыплет дождь, неожиданно холодный, унылый, осенний. И тогда среди ширпотребных синих плащей отечественного производства вспыхивают броской нейлоновой желтизной зюйдвестки американцев и канадца — они тоже почти постоянно на палубе. Это только стороннему глазу кажется такая работа тоскливо однообразной. Для них, специалистов в синем и желтом, каждый пришедший из пучины батометр несет то, что им нужно и важно, а порой и откровение, от которого светлеют их темные, отекшие от работы лица. Еще бы, ведь это как-никак Его Сиятельство Гольфстрим. От Гольфстрима всякое можно ждать. А тем более в этот раз: в действии приборы — новые, самые совершенные, не хуже, чем у американцев, — Томсон не нахвалится: точны, надежны! Ясневич горд: в Москве в его лаборатории ломали головы над ними не один год.

— Мы должны купить у вас эти батометры! — восклицал Томсон, расхаживая по палубе.

— Покупайте! — весело отзывался счастливый Ясневич. — Выкладывайте на стол доллары и берите хоть сейчас!

На мостике нет и минуты для обычной морской травли. Дел полно. Капитан здесь появляется редко — операциями командует Кулагин. По ночам, когда маневр судна особенно сложен, на крыле мостика частенько видят его фигуру — переломившись пополам, он нависает над бортом, выглядывает сверху, не заносит ли течение трос с подвешенным к нему прибором под киль судна. Непросто удержать в Гольфстриме судно в нужном положении.

«…Станция сорок вторая. Приступаем к работам», — объявляют динамики. Минует два часа, дадут ход и вновь объявят: «Станция сорок третья…» Станций на полигоне как дачных платформ у подмосковной электрички. Доходит «Онега» до определенной штурманами точки на карте, разворачивается и ложится на обратный курс, начиная новый галс.

Возле кают-компании повесили карту полигона. На ней фломастером вычерчена трасса «Онеги». Она похожа на толстозубую гребенку для расчесывания овец. Подошел Марч, ткнулся в карту длинным носом.

— Ого! — восхитился он. — Оказывается, мы на славу пропахали Гольфстрим! Отличная работа!

Торопливо извлек из заднего кармана свой неизменный блокнот, а из-за уха один из карандашей.

— Кост! Переведи мне, пожалуйста, что значит «условные обозначения».

— Это значит…

В следующий момент динамик на стене голосом вахтенного штурмана возгласил по-английски:

— Внимание! Мистера Марча просим срочно подняться на мостик для экстренной радиосвязи. Повторяю…

Американцам было предложено в категорической форме покинуть борт «Онеги». Томсон устало улыбнулся: «В таких случаях последнее слово — за ними». Марч негодовал: «Это насилие!» Матье поначалу пошебуршился: «Я гражданин другой страны. Почему должен подчиняться их приказу?» Потом, поразмыслив, тоже покорился обстоятельствам — если останется на «Онеге» один, то это будет выглядеть демонстрацией, а его лаборатория в Квебеке тесно связана с американской в Нью-Йорке, во многом зависит от нее. Так можно лишиться и материальной основы для дальнейших исследований в районе океана, с которым не первый год связан Матье. Собой рисковать он готов, но ставить под удар труд целого коллектива лаборатории, работающей по этой программе, не имеет права.

Марч сказал Смолину:

— Ты пойми, Кост, если я и сейчас откажусь, то там, в Научном фонде, мне больше не видать ни одного цента. А ведь я только-только всерьез стал заниматься этой темой. Ты представляешь, Кост, ведь в конечном счете наше с тобой дело нужное. И делать его надо в тех условиях, которые нам создают против нашей воли. Если мы не будем делать, то кто же? Не так ли, Кост?

— Так. Никто не сделает.

— Вот! Вот! И ты меня поймешь, Кост. — Клифф расхаживал по палубе и смотрел себе под ноги.

— Пойму.

Американец вдруг быстро обернулся, глаза его загорелись:

— Наверное, даже хорошо, что я буду на берегу раньше, чем вы! Очень даже хорошо. Наверняка там уже дожидаются вас и конденсатор для спаркера, и вал для судового винта. Раз не пускают в Норфолк, позабочусь, чтобы все переправили в Ла-Гуайра. Вы, кажется, пойдете в Венесуэлу?

— Надеемся…

— Значит, все будет в порядке! Я обещал капитану. А если деловой американец обещает — он не подводит.

Голос Клиффа звучал так, будто он в чем-то оправдывался и теперь горячими заверениями пытается смягчить вину. Но Смолин не был расположен к снисхождению.