— Какое? — Чайкин насторожился.
— Работать так работать. И никаких пустяков, никаких сторонних дел, кроме тех, что у вас по службе. И вообще ничего другого… Вы, я полагаю, сознаете, что у меня тоже время не дармовое. И если уж иду на такое, значит, работать на полную катушку.
Смолин помолчал, прошелся по каюте, машинально взглянул в иллюминатор, потом осторожно покосился на своего гостя. Румянец на щеках Чайкина еще больше погустел.
Смолин не раз удивлялся этому парню. Когда он все успевает? И по геологической программе экспедиции работает, и стенную газету ему навязали, и по компаниям таскается со своим захваченным из дома магнитофоном — то у одного день рождения, то у другого, — и на мостике по вечерам тайно от капитана и особенно от старпома гоняет чаи с вахтенными, и на палубах чешет язык. Наверняка за экспедиционными девицами ухлестывает. И когда ему думать всерьез о своем спаркере?
Смолин взял тетрадку с расчетами Чайкина, подержал на ладони, вроде бы взвесил.
— Скажите, как и когда вам в голову приходят все эти мысли?
Чайкин с искренним удивлением пожал плечами:
— Понятия не имею. Приходят. Совсем неожиданно. Тук-тук в голову: можно войти? Ну, входите! И представьте себе, входят в самое неподходящее время. А чаще всего, когда гуляешь…
Надо же! У него тук-тук — и осенило! А ему, Смолину, каждую идейку нужно высиживать, как антарктическая пингвиниха высиживает яйца на морозе — долго, нудно, самоотреченно.
— В город идти не собираетесь? — спросил он.
— А что там делать? В магазины? Зашел вчера в музыкальный. Записей — завались. Отличнейших. Но не по карману.
— Тогда сядем за работу?
— Если вы так решили…
— Решил!
Причал был предоставлен только до десяти вечера. И ни часа больше, по милости Лепетухина судно и так простояло сверх означенного срока. Капитан вместе с помполитом с утра ходили в город. Должно быть, звонили в Рим, в посольство, чтобы снова посоветоваться: как быть? Специально послали в город Крепышина купить газеты: нет ли чего о Лепетухине? Ведь Ясневич авторитетно предупредил: надо ждать от газет пакостей. Но в газетах не было ни слова ни о беглеце, ни об «Онеге». Все до единой сообщали, что советская печать продолжает резко критиковать выступление президента США, в СССР на предприятиях прошли митинги протеста. В то же время возле зданий советского посольства в ряде стран правые организовали враждебные демонстрации.
Местная газета сообщила, что сегодня в полдень в Чивитавеккья на набережной пацифистская организация собирается провести антивоенную демонстрацию, и, как предполагает корреспондент, вероятны выступления против присутствия американских военных баз на итальянской территории, посему карабинерам рекомендуется проявить решительность, иначе митинг приведет к беспорядкам.
Узнав от Крепышина о предстоящем митинге, Шевчик вдохновился: надо снимать!
Мосин запротестовал:
— Съемки в городе! В такое-то время! А вдруг провокация? А вдруг вас полиция задержит? А вдруг?.. Нет, я против! Хватит нам Лепетухина!
Кинооператор самоуверенно усмехнулся:
— За Шевчика не тревожьтесь, уважаемый комиссар. Я полагаю, вы не забыли, кто Шевчика утвердил на эту поездку!
— Но зачем вам все это? — Лицо Мосина приняло страдальческое выражение. — Ведь вы на научном судне. Зачем вам этот митинг, тем более на берегу? Это же политика! Так сказать, не наша сфера… К «Онеге» прямого отношения не имеет.
Шевчик изумленно выкатил глаза:
— Политика не наша сфера! И это говорите вы, комиссар! Да политика, товарищ комиссар, сама лезет к нам в объектив. И она нам нужна! Это наша, понимаете, наша с вами сфера! Или вы хотите, чтобы я снимал рыбок в аквариуме?
Он нервно провел рукой по своей постоянно взъерошенной крашеной шевелюре и сухо добавил:
— У меня складывается впечатление, что вы, уважаемый Иван Кузьмич, чего-то недопонимаете…
Недоумение его было столь бурным, что не очень-то опытный в подобных делах Мосин, впервые оказавшиеся, как и старпом, на научном судне с таким непростым, разномастным и капризным коллективом, окончательно растерялся. Покорно пробормотал:
— Хорошо. Доложу капитану. Если он разрешит…
— Не думаю, что у капитана хватит решимости снова вставить мне палки в колеса и не разрешить, ведь речь идет об антиамериканском митинге! Надеюсь, понимаете?
В полдень в каюте капитана провели летучее совещание начальников отрядов экспедиции и служб судна. Капитан был краток: увольнение на берег до восемнадцати. «Онега» уйдет в точно назначенный срок. Больше торчать здесь он не намерен.
— Вот это новость! — шевельнул каменными скулами Чуваев. — Уходим и все? Несмотря на обстоятельства?..
Капитан оторвал взор от своих лежащих на столе рук, на мгновение остро коснулся им холодного лица Чуваева.
— Повторяю: «Онега» уйдет, как намечено: в двадцать два ноль-ноль. На двадцать один заказаны власти.
Тон капитана покоробил Чуваева, он кашлянул в кулак, чтобы прочистить голос и придать ему большую весомость.
— А с Лепетухиным как? Исчез и ладно? А отдаете ли вы себе отчет, капитан, что это чрезвычайное происшествие? Что мы с вами обязаны…
— Мы с вами, товарищ Чуваев, ничего не обязаны, — перебил его Бунич. — Обязан я ж только я, как капитан. А вы, пожалуйста, не утруждайте себя лишними обязанностями.
Чуваев и бровью не повел.
— Зря, Евгений Трифонович, вы избрали в разговоре со мной подобный тон, — сказал он, умело придавая четкой интонацией особый вес каждому своему слову. — К сожалению, приходится волноваться. В том числе и мне. И за вас тоже. И, честно говоря, я не думаю, что случившееся будет способствовать укреплению вашей служебной репутации.
Бунич даже не счел нужным поднять глаза:
— Я мореход, а не карьерист. Мне, товарищ Чуваев, диссертаций не защищать. Свою капитанскую репутацию я уже отработал.
— Видите ли… — не отступал Чуваев, по-прежнему сохраняя самообладание. — Иногда приходится защищать и право на былую репутацию, пускай самую безупречную, особенно на научном судне.
Это была откровенная угроза, и Смолин заметил, как Золотцев огорченно качнул головой.
Бунич некоторое время молчал, словно обдумывая реплику Чуваева. Потом так же спокойно, лишь чуть повысив голос, произнес:
— Защищать это право я буду не перед вами, товарищ Чуваев. А сейчас делаю вам выговор, пока что устный, за неуважительный разговор с капитаном судна.
Все притихли, глядя на Чуваева. Тот мрачно и загадочно усмехнулся, но промолчал.
Заканчивая короткое совещание, Бунич потребовал от собравшихся начальников личной ответственности за пребывание их людей в городе, учитывая особую обстановку.
— А как быть со мной? — крикнул из дальнего конца каюты Шевчик и, выразительно подняв левую руку, продемонстрировал всем свои поблескивающие никелем часы. — Митинг будет через сорок минут. Могу я, в конце концов, выполнить свои служебные обязанности?
Капитан исподлобья бросил взгляд на Шевчика:
— На берегу не можете! У вас паспорт моряка, вы в составе экспедиции и извольте подчиняться правилам, которые здесь, на «Онеге», касаются всех.
Шевчик вскочил со своего стула и широко раскинул в стороны руки, выражая тем самым всю беспредельность своего возмущения:
— Ну, знаете!..
Капитан спокойно кивнул.
— Знаю! — не глядя на собравшихся, заключил: — Все!
Когда они вышли из каюты капитана, Золотцев наклонился к оказавшемуся рядом Смолину и пробормотал:
— Зря он так! Шевчика отбрил, как мальчишку, Чуваеву надерзил. Все это ему отольется. Особенно с Чуваевым. Вы же знаете, у него…
— Рука в Москве, — не скрывая иронии, подсказал Смолин.
— Да, да, да! Рука! — подтвердил Золотцев, игнорируя смолинскую насмешку. — И немалая. Приходится считаться.
Раздался звонок телефона, и Смолин услышал в трубке юношески бодряческий голос академика:
