Только что испеченный супруг почему-то был оттеснен в сторону и оставлен в одиночестве, а к его юной половине со всех сторон потянулись поздравители, и она со смехом подставляла каждому щечку для поцелуя.

Крепышин вдруг торопливо сунул в руки Смолину фотокамеру, лицо его полыхало азартом.

— Щелкните меня! Щелкните!

Смолин даже не успел сообразить, что от него хотят, как Крепышин бросился по лестнице к площадке у входа в церковь, выставив вперед чугунное плечо, без особого труда протиснулся сквозь толпу к новобрачной, картинно склонил свою крупную, в густой цыганской шевелюре голову над ее ручкой, потом стремительно выпрямился и звонко чмокнул новобрачную в щечку. В ответ получил веселую благодарность ее греховных глаз.

Все происходило столь быстро, что Смолин едва успевал переводить кадры и нажимать на спуск.

Вернулся сияющий Крепышин.

— Успели щелкнуть?

— Успел!

— Ой, спасибо! Представляете? Щечка как шелк! Одно удовольствие. Уф! И задарма! Как говорил Остап Бендер, ничто человеческое нам не чуждо. Все-таки я утверждаю, что Остап именно так и говорил!

На улице, ведущей к набережной, они увидели странного человека. Широко расставив ноги и прижав к щеке кинокамеру, он целился объективом в проносившиеся мимо лимузины. Присмотревшись, они поняли, что это Шевчик. В сторонке на тротуаре стоял боцман Гулыга, новый друг Шевчика, человек добродушный, улыбчивый, несмотря на грозное прозвище Драконыч. Они сблизились за дни плавания — водой не разольешь. Все свободное время Шевчик проводил на твиндеке, где были каюты команды, но чаще всего в каюте боцмана. Шевчик зная несметное множество анекдотов, баек, невероятных историй, и вокруг него постоянно собирались жаждущие поскалить зубы. Громче всех смеялся боцман, по-женски повизгивая, хлопая себя по ляжкам. Гулыга был влюблен в Шевчика, в город попросился в качестве его помощника, счел за честь носить за ним увесистый, похожий на шарманку, операторский ящик, в котором лежали набор объективов и запасные кассеты.

Но сейчас боцман пребывал в унынии. Наверное, ему порядком надоело таскаться за Шевчиком с тяжелой аппаратурой.

Шевчик издали увидел Смолина и Крепышина, бросился через улицу, заставив идущие автомобили притормаживать.

— Вы-то как раз мне и нужны! — закричал он во все горло.

Можно было подумать, что случилось нечто чрезвычайное. Впрочем, так оно и было, по словам Шевчика. Он начал съемки большой политической ленты, уже сработаны кадры на окраине города, где расположены утопающие в садах виллы богачей, только что взят компактный сюжетик с буржуйскими лимузинами, но самое главное впереди. В городе есть улица имени Пальмиро Тольятти. «Представляете! — Шевчика переполнял энтузиазм. — Да, да, названа в честь итальянского коммуниста! И вполне приличная новая улица!» Он уже был на ней, взяты общие планы. Но теперь нужен оживляж, так сказать, человеческий материал.

— Люди! Люди требуются! Трудящиеся! Помогите мне объясниться с трудящимися! Я пытался, но они почему-то не понимают. Странный народ! Во всем мире Шевчика понимали, а здесь только глаза таращат.

Отказать ему было трудно, хотя Смолину претил весь этот киноажиотаж.

— Я вас тоже обязательно сниму, — поспешил пообещать Шевчик, почувствовав его колебания. — Обязательно! Не сомневайтесь!

— Нет уж, увольте! Помочь — помогу, а в киноартисты не собираюсь!

Предприятие, задуманное Шевчиком, выглядело нелепо и смешно. На улице Тольятти он приставал к редким прохожим со своим «Ду ю спик инглишь?», почти никто из встретившихся по-английски не говорил, а тот, кто вдруг оказывался с английским, ответом своим приводил кинооператора в смятение, потому что, кроме одной английской фразы, Шевчик ничего не мог сказать и продолжал разговор уже по-русски, громко крича и размахивая руками.

Прохожие, пожимая плечами, уходили — к шальным иностранцам итальянцы привыкли. Крепышин стоял в сторонке и хохотал, довольный очередным бесплатным развлечением. Смолин тоже не вмешивался, и Шевчик обиделся:

— Ну почему вы не хотите мне помочь? Ведь так просто остановить кого-то: минуточку, сеньор, один к вам вопросик. Ну, пожалуйста, найдите мне кого-нибудь!

Смолин покачал головой:

— Нет уж, увольте! Своих героев ищите сами. А в переводе, так и быть, помогу.

Двоих Шевчик все-таки подцепил. Молодой парнишка, по виду студент, подтвердил, что действительно говорит по-английски.

— Ну и что я должен спрашивать? — нехотя отозвался Смолин.

— Спросите что-нибудь такое… Что-нибудь про борьбу за мир. Спросите, как он относится к угрозе войны.

Парень спокойно ответил, что он за мир и против войны, но поинтересовался у Смолина, кто этот человек с киноаппаратом, и, узнав, сниматься наотрез отказался:

— В эти игры не играю. Такое мне может боком выйти. — И ушел.

Шевчик недоумевал:

— Говорит, что против войны. Вроде бы прогрессивный. А выходит, контра!

Другой киногерой оказался покладистее.

— Сей руссо! — Он быстро протянул Смолину руку и крепко пожал. Потом ткнул себя пальцем в грудь и весело сообщил: — Коммуниста!

И громко расхохотался, довольный неожиданностью этой примечательной встречи, — сошлись два единомышленника из разных стран, которые еще минуту назад и не знали о существовании друг друга. Разве не удивительно!

Шевчик чуть не прыгал от восторга, суетился, выбирая подходящую точку, приложив камеру к щеке, кричал:

— Еще раз! Еще раз пожмите ему руку. Мне дубль нужен! Дубль!

Смолин выругался про себя, но, изобразив улыбку, снова пожал руку итальянцу. У того были жесткие, с грубой кожей пальцы, и Смолин подумал, что он из рабочих.

Шевчик подскочил ближе, пригнулся.

— Еще разок. Теперь второй дубль, крупным планом. Внимание! Повтор!

— Подите вы к черту! — спокойно отозвался Смолин, не глядя на Шевчика и продолжая улыбаться итальянцу.

Тот тараторил по-своему, вскидывал руки, словно перед ним была целая толпа, похохатывал, а Смолин покорно вторил ему:

— Си, компаньо, Си!

Шевчик бросил умоляющий взгляд в сторону Гулыги.

— Коля! Может, ты пожмешь? Пожми ему руку! Ну!

— Не могу я, Кирилл Игнатьевич! Не могу! Неудобно как-то. Не артист я… — стонал боцман, и вид у него при этом был самый разнесчастный.

Когда отчаявшийся Шевчик бессильно опустил камеру, Смолин, уже прощаясь с итальянцем, снова пожал ему руку и сказал:

— Арриведерчи, амико!

Это был весь набор итальянских слов, которым он располагал.

Итальянец помахал на прощанье рукой и зашагал своей дорогой.

К Смолину устало подошел Шевчик.

— Вы меня подвели! — мрачно заключил он. — Очень даже!

— В комедиях не участвую, Кирилл Игнатьевич. Уж извините!

— Может, пойдем? — нетерпеливо вмешался Крепышин. — Академик толковал, будто тут есть какие-то древнеримские термы. Взглянем?

— А на развал не подадитесь? — спросил Гулыга, и в голосе его затеплилась надежда.

Крепышин насторожился:

— Развал?! Что это за развал?

Гулыга объяснил, что это такой рынок, где всякую всячину продают по дешевке. Бери что хочешь, цена для любой вещи одна и та же, рубашка ли это, джинсы, чулки или что другое. Если Смолин с Крепышиным желают, он покажет, бывал там в прошлом году. Да вот…

Боцман осторожно кивнул в сторону Шевчика, который в этот момент менял в камере объективы.

— Кирилл Игнатьевич! — протянул умоляюще. — На развал бы! Вы же обещали. А то придем к шапочному разбору. Бабки-то так и не послюнявили.

— Чего? — не понял Шевчик. — Чего не послюнявили?

— Да бабки. Деньги, стало быть. Лиры ихние. У вас-то они тоже не потрачены.

Шевчик удивленно вскинул брови:

— Действительно! Не потрачены эти самые бабки! А надо бы!

И засуетился, упаковывая свое хозяйство.

— Может, тоже заглянем?

Было ясно, что теперь и Крепышину страсть как хочется на этот самый развал. Даже глаза прищурил, словно уже высматривал на щедрых прилавках что по душе, а главное, что подешевле.