— Кто это? — удивилась Ирина.

— Кажется, Кисин. Помощник Чуваева.

Они помолчали, глядя на бегающего Кисина.

— Курорт! — усмехнулась Ирина.

— Курорт, пока мы в Европе. Мне сказали, в океане все будет по-другому. Там не попрыгаешь. Мигом — за борт.

Глаза ее расширились.

— Боюсь Бермудского треугольника, — призналась она.

— Чепуха! Сказки для взрослых.

— Вот и Гриша так говорит.

— Кто? Какой Гриша?

— Файбышевский.

— А… Понятно.

Из-за туч вышло солнце. Ярко высветило в густой синеве моря и неба недалекий остров, мимо которого проходила «Онега». Не остров, а торчащая из морских глубин огромная глыба камня с крутыми склонами, с еле приметными прожилками зелени в распадках. Воплощение одиночества в морском просторе. Кусочек Греции. Неужели и здесь, на этом камне, живут люди? Живут, должно быть. И может быть, даже счастливы. А в чем оно, это счастье?

— Ты ведь приглашен на пять часов к Золотцеву, не опоздаешь? — осторожно напомнила Ирина.

Смолин, не оборачиваясь, махнул рукой:

— А ну его к дьяволу с его файв о’клоками! Только этого мне недостает!

— Ну, я пошла, — нерешительно сказала Ирина. — Надо в лаборатории приборы проверить. И вообще…

Смолин смотрел ей вслед. У двери, ведущей в глубины судна, Ирина на мгновение задержала шаг, наверняка чувствовала его взгляд. Он ждал, что обернется. Не обернулась.

Смолин снова подставил лицо ветру. В синеве моря, взметая острым форштевнем пенистые буруны, бойко шла навстречу «Онеге» двухмачтовая белобортная яхта, изящная, как морская птица.

«Буржуи развлекаются, — зло подумал Смолин. — Сволочи!»

Рядом с ним кто-то прислонился к борту. Это был Чайкин.

— Любуетесь морскими красотами, Константин Юрьевич?

— Любуюсь, — буркнул Смолин.

Чайкин дергал головой, пританцовывал на месте и было ясно, что его переполняет желание о чем-то рассказать.

— Ну, говорите же! — не выдержал Смолин. — Что у вас?

Несмотря на хмурый вид и нелюбезный тон метра, Чайкин решился:

— Понимаете, Константин Юрьевич… Все говорят, что своей репликой вы очень помогли Файбышевскому. Еще бы! С вами Золотцев не может не считаться. — Чайкин помедлил. — …Правда, некоторые опасаются, что из-за этого стоянка в Италии сократится.

— Ну и черт с ней, с Италией!

Чайкин на минуту притих.

— …А я узнал еще одну любопытную вещь… — Он снова сделал осторожную паузу. — Если, конечно, хотите, скажу…

— Ну!

— Знаете, кто такой этот Чуваев? Мне человек один сообщил. По секрету. Зять Матюшина. Понимаете? Самого Матюшина! Так что у него в Москве ох какая длинная рука. Недаром Золотцев перед Чуваевым улыбки рассыпает, как цветочки…

Смолин отошел от борта, намереваясь идти в каюту, но обернулся и, не глядя на Чайкина, сухо бросил:

— Я вижу, что вы ходите по судну и собираете слухи. Это не дело ученого. Если в самом деле решили стать им, то надо заниматься наукой. Только наукой!

И уже на ходу обронил, будто между прочим:

— А на вашего Чуваева с его длинной рукой в Москве мне наплевать.

Итак, решено! Ежедневно он встает за полчаса до общего подъема — в шесть тридцать. Зарядка, бритье, душ, завтрак — и за работу.

Новая жизнь началась с момента, когда звякнул подвешенный к стене будильник. Смолин быстро натянул спортивный костюм, сунул ноги в кеды. Когда обувался, чуть не упал со стула — покачивало. Но он все равно пойдет на зарядку! Надо привыкать к штормам. Уже в коридоре услышал хрипловатый радиоголос:

— В связи с усилением штормового ветра просим во всех каютах и лабораториях проверить, задраены ли иллюминаторы.

Он быстро поднялся наверх, туда, где был мостик. На крыше мостика небольшая метеопалуба, удобная для зарядки, шутники прозвали это место сачкодромом, поскольку именно туда не занятые делом ходят загорать.

Те, кто ведет судно по морским просторам сквозь бури и штормы, всегда казались Смолину людьми особого склада, особой породы, обладающие наиболее важными мужскими достоинствами — выдержкой, отвагой, решительностью, точным расчетом.

Мостик — святая святых корабля, его мозг.

Смолин никогда не бывал на мостике и сейчас, прежде чем подняться на метеопалубу, решил заглянуть в рубку: какая она внутри?

Дверь рубки была открыта, у длинного, изогнутого плавной дугой барьера перед смотровыми стеклами стояли два высоких человека — один рыжеголовый, другой брюнет.

В рыжеголовом легко было узнать старшего помощника. Как известно, старпом стоит на вахте самое трудное для дежурства время — с четырех до восьми утра. В четыре спать хочется особенно. Но на то он и старший!

Обе фигуры были неподвижны, как манекены. Казалось, вахтенные находятся в полусне, а их глаза прикрыты отяжеленными дремой веками. Но брюнет вдруг почувствовал устремленный на него взгляд, быстро обернулся, увидел Смолина и блеснул молодой улыбкой, словно давно ожидал этой встречи. Сказал что-то старпому, и тот, помедлив, как будто не сразу приняв решение, подошел к двери:

— Вообще-то посторонним на мостике быть не положено. Но сделаем для вас исключение. Заходите!

Кулагин показал Смолину аппаратуру и приборы — штурвал, локаторы, эхолот, компа́с, так и сказал — компа́с, а потом пригласил в соседнее помещение, в штурманскую. Вот на столе карта, карандашная линия на ней — генеральный курс, а вот район, где будут работать завтра, вот в этой точке, она уже отмечена, и к ней по голубому фону карты протянута другая линия.

На видном месте к стене был приклеен листок с отпечатанным на машинке текстом:

— Надо же! И здесь он тут как тут!

— Кто? — не понял старпом.

— Да Шевчик!

— Пропаганда! — усмехнулся Кулагин. — Каждый свой хлеб зарабатывает по-своему.

— Чайку не желаете? — спросил рулевой.

— Уж не знаю. Не помешаю ли?

— Давай чай, Коля, — распорядился старпом. — Раз уж пошли на послабление…

Через несколько минут на приступке перед лобовыми окнами рубки дымились три чашки густого, доброй заварки чая.

— Это не то что на камбузе. У нас настоящий.

Попивая чай, Смолин приглядывался к своим хозяевам. Старпом ему уже знаком — за одним столом в кают-компании сидят. Но там Кулагин иной, сурово сдержанный, смотрит в одну точку, в застольных разговорах не участвует. Должно быть, присутствие капитана сковывает старшего помощника.

А сейчас, несмотря на нелегкую ночь дежурства, приветлив, общителен, разговорчив. И смотреть на него приятно — одет с иголочки, будто к официальному визиту, — форменная бежевая куртка, белая рубашка, галстук. Щеки отдают глянцем — уже успел побриться! Да и вахтенный рулевой ему под стать — брюки отглажены до бритвенного острия, темный свитер подчеркивает спортивную фигуру, черные глаза поблескивают задорной юношеской смешинкой. Небось девчонки на берегу без ума от такого морячка.

Покачивало, один раз бросило судно на борт довольно ощутимо, видно, «Онега» наскочила скулой на крепкую волну. Смолин чуть не расплескал чай.

— Шторм! — сказал с уважением. — Как думаете, сколько баллов?

— Пустяк! — отозвался старпом. — Баллов пять, не больше. Для «Онеги» не шторм. «Онега» — мореход отличный. Нам шторм — дело привычное. Разнообразие жизни.

— Смотря какой, — вмешался рулевой. — Иногда так крутанет, что о-го-го!

Рулевой значительно поджал юношески пухлые губы с видом бывалого и стреляного.

— Да, жизнь у вас не сахар — по морям, по волнам…

— Каждый сам себе выбирает судьбу. Мы своей довольны.

Они допили чай.

— Хотите еще?

— Нет, спасибо. Вот вышел зарядку сделать перед завтраком.

— Это хорошо! Зарядка для моряка первое дело, — одобрительно заметил Кулагин. — Если бы я был капитаном, то в обязательном порядке ввел бы зарядку для всех. Иначе бы лишал премии. Вы только приглядитесь к нашей команде! Диву даешься. У иного к тридцати годам брюшко. На обед макароны, а жизнь как у улитки — под раковиной. Раньше моряка издали видно было: грудь колесом, бицепсы на руках волнами ходят. А сейчас иного за конторщика перед выходом на пенсию примешь. Думаете, это не отражается на работе, на дисциплине?