— Можно еще раз? — спросил капитана старпом. — И подольше!
— Можно.
Кулагин подошел к пульту управления, нажал кнопку, и над рубкой снова гулко и сиротливо забасил судовой тифон.
— Вдруг кто и услышит! — заметил Аракелян.
— Разве что акулы! — рассмеялся Руднев. — Мол, потерпите, скоро мы к вам на закуску…
— Гудок сейчас нужен для порядка! Для самодисциплины! — обрезал его Кулагин. — Для того, чтобы каждый на борту был начеку. И не болтал языком зря.
Снова было молчание, неспокойное, напряженное, таящее в себе невысказанность тревожных мыслей, которые теснились сейчас в головах этих стоящих на вахте людей.
— Пожалуй, вы правы, профессор! — вдруг произнес капитан. — Иначе в самом деле на кой ляд нам все это представление!
Он впервые обратил лицо к Смолину и в сумраке сверкнули его зубы.
— Идите в радиорубку и передайте Моряткину: вне очереди!
— Я только что был в радиорубке, — вставил Кулагин, — у Моряткина запарка — связь с окрестными судами и служебные. А Белых все еще на катере возится. Что-то не ладится в передатчике.
— Что-то не ладится… — ворчливо повторил капитан. — Я так и знал!..
Кулагин, не обращая внимания на упрек начальства, продолжал:
— К тому же у Моряткина скопилась куча необязательных радиограмм.
— Каких таких необязательных?
— Личных. Целый ворох нанесли. С ума посходили. Может, запретить отправку? Учитывая, так сказать, момент…
Капитан помедлил.
— Личные, говорите? Понятно… — задумчиво побарабанил пальцами по пластику борта. — Запретить нельзя. Какое право мы имеем лишать людей последнего слова? Именно учитывая момент.
И уже другим, приказным тоном закончил:
— Пускай Моряткин личные запунширует и прокрутит автоматом, как только в служебной связи проглянет окошко. Но в текстах никакой паники! Никаких прощаний-завещаний! Просто приветы. Нечего себя раньше времени хоронить и пугать близких! С достоинством надо. С достоинством!
— Слушаюсь! — коротко отозвался Кулагин и потянулся к телефонной трубке.
Судно содрогнулось от нового удара, палуба под ногами стала куда-то проваливаться, Смолин обеими ногами заскользил по доскам, в последний момент почувствовал, как кто-то схватил его под руку, сопротивляясь чудовищной силе тяжести, и держал до тех пор, пока эта сила не ослабла и сдвинутый чуть ли не к перпендикуляру океанский горизонт за лобовым стеклом не принял своего нормального положения.
Над Смолиным склонялся Аракелян.
— Живы?
— Спасибо! — еле выдавил из себя Смолин, чувствуя, как желудок подступил к горлу.
На пульте управления настойчиво звонил телефон. Обретя равновесие, Кулагин сердито сорвал трубку.
— Старпом слушает. — По лицу Кулагина можно было понять: что-то стряслось! Он кого-то спросил: — Люди целы?
Получив ответ, опустил трубку в гнездо. Взглянул на Бунича.
— Третью шлюпку сорвало, капитан! Люди целы!
Над столом клонилась коротко стриженная голова радиста Моряткина. Он тоже был в форме, как и все остальные, — на погоне куртки солидно блеснула золотом командирская лычка. Пальцы Моряткина на рычажке ключа лихорадочно вздрагивали, словно в конвульсиях, — шла передача.
Смолин подошел к радисту, положил руку ему на погон, наклонился к уху:
— Срочную принес!
Моряткин был нетороплив. Прошли долгие минуты, прежде чем он разделался с очередной порцией информации, которую «Онега» непременно должна была кому-то сообщить, наконец обернулся к Смолину.
— Я же говорил, в случае чего и вас, профессор, мобилизуем. Белых в катере застрял. А у меня… — Моряткин ребром ладони провел по горлу, — поможете чуток? А?
— Если сумею…
— Сумеете. Радист всегда радист!
Моряткин поднялся со стула, и Смолин снова оценил его внешность. Видный парень! И не робкого десятка. Будет оставаться на посту до последней минуты — радисту, как и капитану, положено. Они судно покидают последними.
Усаживаясь за стол, где стоял второй радиопередатчик, Смолин не без гордости подумал, что он, новичок в море, вроде бы затюканный наукой кабинетный скрипун, сейчас с ними на равных — с Моряткиным, Кулагиным, капитаном… Настоящий мужчина остается самим собой в любой обстановке. Вспомнилась Антарктида. Там все настоящие, все до единого. Иными там быть нельзя. Да и здесь тоже. Наверное, во всем нынешнем неспокойном мире иным быть нельзя.
Моряткин медленно провел рукой по ежику своих жестких волос, подошел к противоположной стене, где на столике в проволочном гнезде стояла лабораторная колба, в нее был всунут электрический кипятильник. Вода уже закипала. Достал из ящика стола банку растворимого кофе, две кружки.
— Вам как? Покрепче? Я себе по три ложки сейчас кладу. Только на кофе и держусь. Вторые сутки не смыкаю очей своих ясных, — невесело усмехнулся он.
В металлическом ящике передатчика с жалобной настойчивостью запищала морзянка.
— Вас?
— Меня! — Моряткин с досадой отмахнулся. — А ну их! Подождут! Должен же человек хоть минутный передых иметь! Иначе лапы откину.
Он шумно вздохнул, тоскливо покосился на серое слякотное стекло иллюминатора.
— А у нас на Кубани сейчас все в цвету… Тишина, покой, солнышко нежаркое, птицы посвистывают, пахнет сырой землей, травами… Яблони пора окапывать…
Смолин не выдержал.
— Это все хорошо, Валерий. Но у меня срочная радиограмма. Понимаете, самая срочная! Капитан приказал: вне всякой очереди!
Моряткин хохотнул:
— Умора! Час назад пожаловал сюда Чуваев. Тоже «вне всякой»! Требует от какого-то Сорокина в Москве немедленно принять меры для нашего спасения. — Моряткин сделал глоток кофе, болезненно поморщился — язык обжег. — Да нас сам господь бог не спасет, коль надумали потереться о рифы. Не то что какой-то Сорокин, который сейчас по своему московскому времени посапывает в постели рядом со своей теплой толстой Сорокиной…
Моряткин неестественно громко рассмеялся, но смех его был невеселым, ясно, что человек на пределе и от усталости, и от тревоги. Радисту сейчас хуже всех — перед бедой он в одиночку!
— А все-таки забавно в такой аварийной обстановке людей наблюдать, — продолжал Моряткин. — Каждый по-своему с ума сходит. Как раз под моей рубкой каюта академика. Вчера старикан всю ночь на машинке трещал. Заглянул к нему, не поверите — оказывается, книгу кончает. Последние страницы! Я ему говорю: «Про меня напишете?» А он: «И про тебя тоже! Про всех». Умора! Ему сейчас, как и нам, о душе надо думать, а он романы сочиняет. Свихнулся совсем.
— Он и сочиняет, потому что о душе думает, — сказал Смолин. — Хочет что-то оставить после себя.
— Вот-вот, то же и Шевчик говорил, час назад здесь был. Жаль, что опоздали, а то бы и вы в историю вошли. Оказывается, фильм о нас будет. О том, какие мы героические. Заставил меня понарошку ключом сигнал SOS изображать. Будто уже хана нам.
Вздохнул и без улыбки добавил:
— На дне Карионской пропасти в кинотеатре «Нептун» будут показывать его фильм. Только от дела отвлек!
— А много дела?
— Хватит! Вот берите микрофон второго радиопередатчика и по телефонному каналу толкуйте с иностранцами. Вы же с языком. Сначала с норвежцем. Сухогруз «Нордкап». Он не так далеко. А на связи еще поляк и аргентинец. Всех держите в курсе.
Он протянул листок:
— Вот сводка с мостика. Только что передали.
Смолин пробежал глазами короткий текст. Скорость ветра шесть баллов, волнение восемь, дрейф два узла. Примерное расстояние до западной оконечности Карионской гряды десять миль. Запустить машину пока не удалось. Ремонт продолжается…
— Вот это им и долежите, а у меня через минуту вахта на пятисотке.
Вахта на пятьсот килогерц! Как раз те три минуты молчании в начале каждого часа, когда заповедную тишину на этой частоте можно нарушить лишь последним отчаянным криком о помощи. Сколько было их, этих криков в эфире с тех пор, как существует радио! Смолин покосился на напряженное лицо Моряткина. Неужели и ему придется отстукать эти роковые три точки, три тире, три точки — сигнал SOS! В любой момент может поступить приказ. Прямой телефон с мостиком у Моряткина под рукой.
