Последняя катушка была отработана как раз после того, как начался новый отсчет во времени существования «Онеги». В самом начале ленты перо самописца вдруг нервно засуетилось, запрыгало по бумаге, готовое выскочить за границы ленты, но припадок был коротким — осциллограф лишь мимолетно откликнулся на взрыв в машинном отделении судна и снова продолжал привычное, неторопливое — линия — зигзаг, еще зигзаг, дуга, линия… Смолин подумал, что сейчас он похож на врача, который рассматривает только что полученную кардиограмму и ему положено поставить диагноз. Диагноз и по последней ленте напрашивался простейший: без аномалий!

Неожиданно в раскрытую дверь отсека ворвался густой, тяжелый, хриплый от ветра и влаги гудок «Онеги». Он длился мучительно долго, потом внезапно, как обрезанный, оборвался и через несколько минут повторился снова… Может, это уже конец и в следующий миг динамик прикажет покинуть судно?

Смолин поднялся со стула. Пустая работа! Длиннющая лента, края ей не видно! И все одно и то же занудство!

Но что это?.. Он потянул ленту к свету лабораторной лампы. Однотонный рисунок на ней внезапно изменился, стал совсем иным, непохожим на тот, что был во всех предыдущих катушках. Опытному глазу было вполне достаточно этих загогулин на бумаге, чтобы понять, что сообщил аппарат. Узоры обозначали нефть! Поначалу в их начертании была некая неуверенность, потом штрихи ложились на бумагу уже решительнее, гуще, четче. Нефть!

С лентой в руках Смолин запрыгал по тесному помещению лабораторного отсека, захохотал:

— Эврика! Ура! Нашел!

Если бы в эту минуту кто-то посмотрел на него со стороны, то пришел бы к бесспорному выводу: человек спятил!

— Как же мне повезло! Как нам повезло!

Там, под дном «Онеги», под мягким слоем молодых, всего в несколько миллионов лет, океанских осадков, простирались, как начинка пирога, жирные пласты нефти. Уже по первым штрихам их контура на бумаге было видно, как они мощны, просторны, должно быть, тянутся на десятки километров — именно так предполагала, так требовала его теория. Значит, он не только нашел гигантский клад черного золота, но и победил в своей теории, значит, она способна реально предсказывать присутствие где-то в земной коре подобных кладов! Смолин давно был убежден в возможности такого предсказания. И вот впервые это стало явью. Честно говоря, он не ожидал успеха такого масштаба. Как поразятся там, в Москве! Глубина под ними всего сто метров. Пустяк! Значит, запасы нефти могут иметь промышленное значение. Не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра до них доберутся. Важно, что они открыты. Открыты в самом, казалось бы, недоступном районе. Надо немедленно об этом сообщить. Кому?..

Очередной протяжный гудок «Онеги» вернул Смолина к действительности. Он скатал бумажную ленту, сунул катушку в карман и кинулся на мостик. Он знал, что сейчас нужно делать.

В ходовой рубке, на фоне жидкого предвечернего света, струящегося через лобовые стекла, чернели фигуры тех, кто нес главную ответственность за судьбу «Онеги». Среди этих рослых людей обычно самой неказистой выглядела фигура капитана Бунича. Но сейчас это была фигура другого, непривычного капитана, вовсе не надломленного болезнью, а собранного, сильного, подтянутого, готового к действию. Он даже казался выше ростом. Смолин подумал, что в этой коренастой плотной фигуре воплощена ныне их надежда.

Рядом с Буничем богатырски возвышался второй помощник Руднев, а у пульта в желтом отсвете приборов управления вырисовывался ладный, юношески четкий торс рулевого Николая Аракеляна.

Капитан подошел к локатору, надолго спрятал лицо в его резиновом раструбе.

— Уже сто тридцать, — сказал, возвращаясь к поручню перед лобовыми стеклами. — Несет! Если бы западный мыс проскочить… А там ветер будет уже союзником!

— Если бы! — с сомнением в голосе повторил Руднев.

— Евгений Трифонович, а вот вы были на фронте… — Голос Аракеляна приобрел раздумчивую тональность. — Скажите, перед атакой вот такое же состояние, как сейчас? Веришь, что возьмешь верх? Даже в самом безнадежном положении? Веришь? Да?

— Тогда нечего и идти в атаку, если не веришь.

— Даже в самом безнадежном?

— Если у командира есть мозги, он в безнадежное дело не ввязывается. Он должен всегда рассчитывать на удачу.

— Выходит, все-таки удача или везенье на войне много значат? — спросил Руднев.

— Не только на войне…

Они помолчали. Слышно было, как свистит, набирая силу, ветер в паутине корабельных антенн, грохочет волна, ударяя все больше в левый борт судна, — один удар, второй, третий, океан пытается опрокинуть «Онегу», а она сопротивляется, полежит на борту и тяжело, словно из последних сил, выходит из крена. В такие моменты если не вцепишься во что-то надежное — полетишь от борта к борту, алой кляксой останешься на стене. Да еще духота! Тяжелая банная духота, в которой вязнет каждое твое движение.

— Эх, мама родная! — вздохнул Руднев и подвигал острым кадыком. — Жарковато. Душа томится. Пивка бы сейчас! Холодненького! Самое время.

— Самое время вперед смотреть! — пробурчал капитан.

— А что там увидишь, капитан? — усмехнулся Руднев. — Камушки! А среди них любимую тещу, которая тебе язык показывает.

— Оставьте! — Капитан поморщился. — Не время сейчас для болтовни.

— Капитан, плавсредства готовы! — доложил с военной четкостью вошедший в рубку Кулагин.

— Сработают?

— Надеюсь.

— Здесь не надежда должна быть, а уверенность, старпом! Уверенность! — В тоне капитана проступили отзвуки их давней взаимной неприязни.

Кулагин заметил Смолина, который стоял в сторонке, не решаясь обратиться к капитану.

— Почему вы без жилета, профессор? И почему не на месте сбора? — спросил сдержанно, но с положенной в данном случае строгостью.

— Я на вахте.

— На какой такой вахте?

— На своей. — Смолин старался говорить как можно спокойнее — успех задуманного был в выдержке. — Я принес хорошую новость. Только что видел ленту осциллографа. Сейчас под нами… — Судно снова ковырнулось, теперь уже на нос, и Смолин, как и все остальные, еле удержался на месте, ухватившись за ручку боковой двери.

Дождавшись, когда «Онега» выровняется, Кулагин обратил лицо к Смолину и наставительно заметил:

— Сейчас под нами дно, уважаемый профессор, холодное мокрое дно, которое нам не по душе. И все новости ждем не снизу, а вон оттуда! — Он ткнул пальцем в лобовое стекло.

Смолин хотел возразить, но его опередил Бунич. Он не отрывал глаз от окна, хотя там был все тот же перемешанный с небом и наползающим сумраком океан.

— Что у вас? — спросил сухо.

Смолин рассказал коротко и четко, подражая отрывистым рапортам старпома. Но завершающей фразе постарался придать особую весомость и убедительность:

— Это большое открытие, капитан! Судя по всему, под нами — нефть. И ее много. И она недалеко.

— Нам-то что от этого? — так же сухо, даже с неприязнью спросил Бунич. — У черта на куличках ваша нефть. Хороша Маша, да не наша!

— Она нужна людям, капитан.

— Людям вообще?

— Людям!

Бунич выдержал долгую паузу.

— Вы уверены, что там действительно что-то есть? — Он по-прежнему говорил, не отрывая глаз от моря.

— Уверен. Ошибки быть не может. Все вот тут, на бумаге, капитан! Я и раньше это вычислил теоретически, а сейчас спаркер подтвердил. Так что в конечном счете мы здесь оказались не зря!

Капитан поскрипел коротким сухим смешком:

— Не зря, говорите? Вы, профессор, однако, шутник. Ну и что хотите сейчас от нас? Заняться добычей нефти? Но мы пока еще не на дне.

Смолин пренебрег капитанской иронией.

— Нужно немедленно сообщить об открытии по радио. О нем должны узнать в Москве. Иначе на кой дьявол, капитан, мы вляпались в эту заварушку! Ведь нам может и не повезти. Не так ли?

— Может и не повезти.

— Значит, наш долг сообщить людям об открытии.

В рубке опять воцарилось молчание, и в эту минуту Смолин особенно явственно ощутил, как грохочет океан, как тяжко переваливается он с боку на бок, словно хочет половчее ухватить «Онегу» и швырнуть ее на пока еще невидимые в сумраке камни, как робко вздрагивает попавшая в его лапы хрупкая, беззащитная «Онега».