Но, так и не успев договорить, извергла в жерло унитаза очередную порцию рвотных масс.

Обтерев заскорузлой рукой рот, она обернулась. Сына позади уже не было.

— Сашка! — слабым голосом позвала она его.

В ответ тишина.

— Сашка! Етить твою мать… — выругалась она, скорее на себя, чем на несчастного первоклашку. — Иди, принеси мне воды. Сейчас, оклемаюсь немного и в магазин схожу, куплю чего-нибудь тебе пожевать.

Однако сообразив, что все деньги вчера отдала на пропой, она тут же поправилась:

— Или у соседки нашей, тети Зины, чего возьму… взаймы.

Их соседка тетя Зина на самом деле была лет на десять младше нее, но в пьяном угаре горемычная выпивоха часто присваивала окружающим людям — даже тем, кто был значительно младше ее, — возрастной титул: дядя или тетя. «Под градусом» она всегда ощущала себя молодой и юной, хотя на самом деле ей шел сорок второй год.

— Сашка! — еще раз окликнула она сына.

И вновь без ответа. Лишь секунду спустя, громко хлопнула входная дверь. Не дождавшись завтрака, голодный Сашка побежал в школу, чтобы не опоздать на первый урок.

— Етить твою мать, — еще раз выругалась Лидия Марковна Юцевич.

Так ее звали в девичестве. Такой она осталась и до сих пор. Носить фамилию мужа она категорически отказывалась, поменяв ее сразу же после того, как тот загремел в тюрягу. Да не в простую зону, а специализированного типа, поскольку судебно-психиатрической экспертизой был признан частично вменяемым. Оказалось, что муженек имел тайную страсть: насиловал старух, причем в изощренной форме.

«Что же я делаю-то? — закручинилась она. — Сама сдохну, а сына на кого оставлю? Что же я за тварь такая?.. Нет, я даже не тварь, я тварюга безжалостная, раз такое с родной кровиночкой совершаю!»

В минуты сильного похмелья, когда ей становилось совсем невмоготу, ее часто посещали мысли о раскаянии. Один раз, не выдержав душевных терзаний, она даже сходила в церковь — а их, действующих, в советской Москве не сказать, чтобы было и так уж много, — и покаялась на исповеди батюшке. На какое-то время стало немного легче, она даже пару месяцев совсем не пила, но, впав в очередную депрессию, опять взялась за старое.

Но именно неделю назад — или день был какой особый, или она уже больше не могла вливать в себя дешевое пойло, — но в голове Юцевич возникла на удивление четкая мысль: «Надо бросать пить навсегда, ради сына».

Пьянчужка помнила, как в то утро, еще до конца не очухавшись после бурной попойки, она заставила себя встать со старого продавленного дивана и на негнущихся ногах отправиться в ванную комнату.

Решительно сунув под кран с холодной водой раскалывающуюся от боли голову и подержав ее немного под струей, она как могла, отжала волосы и вытерла их грязным, давно не стираным полотенцем. Завязав его в некое подобие восточной чалмы, шатаясь от стенки к стенке, Лидка неуверенной походкой двинулась по коридору в направлении кухни.

Когда же Сашка вернулся из школы, то к немалому его удивлению на кухонном столе его ждала большая сковорода жареной картошки. Рядом на стуле понуро сидела мать и жалостливо смотрела на него потухшим взглядом.

— Поешь, сынок, поди, голодный еще со вчерашнего дня.

Обрадованный обеду, даже не помыв руки, мальчишка с жадностью накинулся на приготовленное угощение, съев с голодухи почти половину жарехи.

Наевшись вдоволь и откинувшись на спинку стула, он с любопытством посмотрел на мать. Та же, отвернувшись в сторону, с лицом неестественного бледно-зеленого цвета, едва сдерживала очередной приступ рвоты. И все же не утерпев, успев лишь на ходу крикнуть: «Чай себе сделай сам!», она поспешно покинула кухню, зашлепав босыми ступнями в сторону уборной.

А вот Сашка всему происходящему был несказанно рад и ничуть этого не скрывал. Он знал, что теперь у него наступает хорошая пора. И ничего, что мать будет часто хмурой и молчаливой, зато в доме всегда будет что поесть. А вопросы еды и игрушек были для него самым животрепещущим. Глядя на одноклассников, чьи родители были такими же простыми советскими гражданами, как и он с матерью, мальчик всегда поражался огромной разнице. По сравнению с ним они смотрелись детьми заморских буржуев.

Да, конечно, сердобольные мамаши его одноклассников старались хоть как-то поддержать заморыша. Зная в какой обстановке он растет, они частенько подкармливали Сашку бутербродами с докторской колбасой, угощали шоколадками из местного продуктового, что расположился рядом со станцией. Даже пару раз подарили на Новый год «Фанту» и «Пепси-колу». И все равно он их недолюбливал. Да и как он мог относиться к ним по-другому, когда их же дети дразнили его обидным прозвищем — Сашка-побирушка.

Он злился, терпел сквозь слезы и одновременно очень боялся, что однажды не сдержится и побьет обидчиков. А это бы означало крах всего, что он имел. Родители мальчишек вряд ли после этого станут угощать его недоступной дома вкуснятиной и дарить подарки.

Все это не шло ему на пользу. В душе малыша из года в год зрел, постепенно превращаясь в новую реальность, отнюдь не детский план мести. И чем больше взрослые делали ему добра, тем больше копилась обида и тем злее становились Сашкины мысли.

Чем бы это закончилось, предсказать несложно, но в один июльский день все в жизни Сашки перевернулось с ног на голову.

Воскресный денек принес в Москву назойливую жару, а вместе с ней сизую дымку выхлопных газов и тягостный запах гудрона от плавящегося под солнцем асфальта. А еще в воздухе ощущалось что-то такое, что возникало в столице лишь летом, в безветрие, и что седой ученый с заумным лицом из телевизионной передачи «Очевидное-невероятное» обозвал непонятным для Сашки словом: «смог».

— Мам, а что такое смог? — сидя на колченогом табурете и, от нечего делать, болтая ногами, задал он вопрос.

Вяло повернув голову в его сторону, с хрипотцой, столь характерной для заядлых курильщиков, она глухо ответила:

— Ты спроси чего полегче… Я на трех работах вкалываю: в твоей школе полы мою, в летнем кафе на Бескудниковском проезде убираюсь, да еще и в детский сад ночным сторожем на полставки устроилась. Мне, сынок, книжки умные читать некогда, ноги бы не протянуть от таких трудов.

Она облокотилась на спинку продавленного дивана, обессилено опустила голову на согнутую руку и тяжко вздохнула.

— Вот был бы у тебя батька нормальный, как все мужики, разве бы мы тогда сводили, вот так, концы с концами? Так на него, черта лысого, даже алименты подавать невозможно. Недееспособный он, якобы. На всю свою лысую голову больной… А как бабок в парках окорячивать, так тут он первый мастак…

Она замолкла, ссутулилась и, обхватив себя за плечи руками, застыла со страдальческим выражением лица.

— Мам, а что такое окорячивать? — с неподдельным интересом загорелся мальчишка.

— Забудь, — строго, как отрезала, распорядилась мать. — Это я сгоряча сболтнула, не подумавши.

Однако забавное слово прочно засело в голове у Сашки. Он даже подумывал сбегать во двор и поинтересоваться у старших пацанов, что оно означает, как в этот момент во входную дверь позвонили.

Мать нехотя поднялась с дивана и, пробурчав под нос: «Опять пьянь какая-нибудь приперлась», отправилась открывать дверь. Любопытный Сашка увязался за ней.

Но на этот раз она ошиблась, и это были не ее друзья-забулдыги. На пороге стоял незнакомый высокий жилистый мужик с морщинистым лицом и абсолютно лысой головой, сразу же вызвавшей у Сашки образ скелета.

— Здоров, Лидка! Не ждала уже, поди меня, шалава?

Сашка видел, как мать мгновенно поменялась в лице: такой испуганной на его памяти она не была еще никогда. Однако испуг прошел так же быстро, как и появился, а вслед за этим вечно хмурое и изможденное лицо матери озарилось… искренней радостью.

— Ты ли это? — Юцевич бросилась незнакомцу на шею. — Ива…

Тот грубо заткнул ей рот ладонью и тихо просипел:

— Ты меня с кем-то путаешь. Я не Иван, а брат его двоюродный… Сергей. Понятно?