— Тринадцатая Парковая, — назвала адрес Светлана.

— Никогда не знал, что Парковых так много, — удивился Макс. — Это последняя или есть еще?

— Последняя. На таком хорошем числе решили остановиться, — смеясь, ответила Светлана.

Макс почти не обратил внимания на ее ответ, но заметил, что это сделал их водитель. В зеркале Макс поймал его удивленный взгляд.

Выходя из машины, Светлана поблагодарила его «за чудный вечер» и подарила ему легкий поцелуй, а у подъезда обернулась и помахала рукой. Зайдя в подъезд, на двери которого, на ее счастье, не было кодового замка, Светлана некоторое время стояла у почтовых ящиков и ждала, пока Макс отъедет на приличное расстояние. На этих же ящиках она оставила букет роз. Оставила без сожаления, чтобы избежать лишних вопросов Славика, который такую мелочь, как новый браслетик, не заметит, но не оставит без внимания шикарный букет цветов. Потом, пока шла до квартиры Славика к соседнему дому, Светлана придумала причину своего быстрого возвращения из родных пенатов.

— Поругалась с предками, вот и вернулась, — объяснила она все еще сонному Славику, который уже успел забыть, куда и зачем она уходила.

Максим, чтобы избежать вопросов матери, с удовольствием поехал бы в свою квартиру, но добираться до Васильевской, где жили родители, было ближе, чем до его Новочеремушкинской.

«Да и мама изведется от любопытства», — улыбаясь, подумал Макс и назвал таксисту адрес родителей.

Сдав первую в своей студенческой жизни сессию, Маша испытала на себе все прелести студенческих каникул. Уехали домой ее соседки по комнате. Ощущать себя хозяйкой целой комнаты было очень приятно. Маша не слышала нетактичных вопросов, не видела пренебрежительных взглядов, поэтому чувствовала себя замечательно.

С первого класса школы Маша всегда была в центре внимания. Она была человеком общительным, ценила дружбу, любила завязывать новые знакомства. Такой она была в своей прежней, благополучной жизни. Обстоятельства сделали ее почти белой вороной. Общение с однокурсниками сводилось к минимуму, потому что у Маши на дружбу и продолжительное знакомство не было времени. Но каждому ведь этого не объяснишь, поэтому все считали ее человеком некомпанейским, замкнутым. Свою роль в этом сыграли и работа, и беременность.

Беременность изменила ее вес и объем талии, других ее последствий Маша пока не ощущала. Времени на то, чтобы тщательно следить за изменениями своей внешности, подвергать анализу свои ощущения, у нее тоже не было. Перемены, происходящие с ее обликом, ее совсем не радовали, потому что их теперь видели все. Кто-то откровенно радовался за нее и даже завидовал, кто-то осуждал, некоторые не понимали и осуждали одновременно, кто-то недоумевал, но были в ее окружении и совсем равнодушные люди. Сколько было людей — девчонки в группе, соседки по общежитию, преподаватели, столько было и мнений. Но на любое из них Маша реагировала одинаково: она как улитка пряталась в свой домик, сжималась и ждала, когда все привыкнут и перестанут ее замечать. В принципе так и произошло. Маша этому даже обрадовалась и успокоилась.

Давно забылись и волнения первых дней, когда она только узнала о своей беременности. Маша приняла ее как факт, как должное. Приняла, а потом и осознала. А вместе с осознанием к ней пришли и счастье, и радость, и ответственность, и страх. Страх перед будущим. Причиной этого страха было ее одиночество. Закрыв глаза, она представляла его явно и отчетливо: это была она сама со скорбно опущенной головой и опущенными в бессилии руками. Со временем образ одиночества изменился: это была она сама, но уже с животом, а руки не висели, а, обхватив живот, поддерживали его.

Маша не воспринимала еще свою беременность как средство борьбы с одиночеством. Она еще не понимала, что она уже в принципе не одна. А поняла это она совсем неожиданно. Даже не поняла, а скорее почувствовала. Именно в ту ночь, когда она, проводив соседок по комнате, осталась одна, она физически ощутила, что ее одиночество на самом деле мнимое. Она не одна вот уже двадцать недель, как сказал врач на последнем осмотре. Он сказал, а ее. ребенок это подтвердил. Он обнаружил себя! Он показал, что он есть, что он живет у нее под сердцем.

«До сердца, ты, конечно, еще не дорос, малыш. Сейчас ты где-то внизу живота, слева. Но теперь я точно знаю, что я не одна! У меня есть ты!» — радовалась Маша.

Душа ее ликовала, а из глаз лились слезы, но это были легкие слезы, слезы радости и восторга. Маша всегда думала о своем малыше как о мальчике.

«Нашей семье просто необходим мужчина! Сильный, решительный, защита и опора», — улыбалась Маша, прислушиваясь к своим новым ощущениям.

Она не могла бы описать эти ощущения словами. Как в полной мере осознать величие божественной тайны зарождения новой жизни? Как рассказать об этой тайне? И Маша не говорила об этом. Об этом «говорило» ее лицо. Буквально утром она увидела его в зеркале не таким, как всегда, а изменившимся. Увидела и удивилась его счастливо умиротворенному, загадочному выражению. Таким было и состояние ее души.

Ее душа хотела сейчас музыки, поэзии, красоты. Дома она бы просто выбралась в лес. Надышалась бы чистым воздухом, налюбовалась бы живой красотой. Здесь же такой возможности у нее не было. Пожалев об этом, Маша тут же нашла выход: она решила, что пойдет в Третьяковку. Будь в комнате Лиза с Тамарой, они бы непременно осмеяли этот ее душевный порыв, поэтому Маша еще раз порадовалась, что их нет.

Она всегда уважала тех, кто умеет рисовать, хорошо рисовать. У нее самой особого таланта к этому не было. Художники казались ей людьми, отмеченными Богом, людьми другого измерения, даже людьми двух миров.

«У обычных людей есть вполне реальный мир, в котором они живут со своими бедами и радостями, — думала она. — У художников же помимо этого мира с его реалиями и мечтами есть еще свой мир. Он не такой стационарный, как реальный, он меняется, в нем больше музыки, души».

В последний раз Маша была в Третьяковке еще школьницей. Она уже не помнила тех своих впечатлений. Сейчас она на все смотрела другими глазами. Сейчас ее душа была открыта для восприятия красоты. Но у ее души был сейчас особый настрой, настрой на радость и счастье. Именно поэтому она не задержала своего внимания на иконописи Феофана Грека, Дионисия и Андрея Рублева, быстро прошла мимо экспрессивно-драматичных картин Перова. Конечно, его «Утопленница», «Проводы покойника», «Сцены на могиле» имели своего зрителя, но Маша запретила себе даже смотреть на эти картины.

«Может быть, я не права? Может, при виде смерти мы начинаем больше ценить жизнь? Но если мой малыш сейчас видит мир моими глазами, то я не хотела бы, чтобы он видел самое страшное в нем», — думала она.

По этой же причине до другого раза ею были отложены просмотры тревожных картин Айвазовского, мрачноватых картин Федотова и религиозных полотен Иванова. Зато Маша отвела душу, любуясь светлыми лицами на портретах Кипренского, сказочными сюжетами картин Васнецова. В настрой ее души сейчас самым естественным образом вписывались богатые светом картины Куинджи. Рассматривая пейзажи Левитана, она словно наяву бродила по лесам и полям, слышала шелест листьев, слушала лесную тишину. Пейзажи были необычайно легкими, просторными и радостными, с ними не хотелось расставаться. Жалко было ей расставаться и с Третьяковкой, в которой, как казалось Маше, даже воздух был напоен красотой.

«Я обязательно приду сюда снова и надышусь ею. У меня сейчас есть такая возможность», — утешала себя Маша, покидая музей.

По дороге она вспомнила, что во второй половине беременности ребенок уже слышит не только звуки внутри ее, но и внешние звуки. Она вычитала это в женской консультации, когда сидела в очереди к врачу. Только сейчас она вспомнила и о том, что привезла из дома свой плейер.

«Только записи современной эстрады скорее всего будут неинтересны малышу. Иногда там нужен переводчик», — думала она.