Анна Михайловна обрадовалась и рыбакам, и хорошему улову. Опять была баня. А потом Макс впервые попробовал жареного хариуса.

— Замечательная рыбка! — комментировал Вселдыч. — Вот еще немного с собой завялим. Отвезешь отцу к пиву. Вяленый и подсушенный хариус получше воблы будет. Кожа с него снимается чулком, косточка отделяется легко, а пластинки филе на свету прямо прозрачные, — рассказывал Вселдыч со знанием дела.

После ужина Пашка принес посмотреть два маленьких слитка золота.

— Это, конечно, не самородки. Так застыло расплавленное золото, — пояснил он.

Макс выбрал каплеобразный слиток, который весил восемь граммов. Он провел аналогию с восьмым месяцем и нашел это символичным.

— А Пашка еще помнит такие времена, когда золото мыть разрешали и принимали по два рубля за грамм. Тогда его много мыли, но далеко не все сдавали, зато все ходили с золотыми зубами, — вспоминал Вселдыч рассказы Пашки. — Если Пашка ехал вставлять зубы, а золота у него было маловато, то он мог пойти к соседу и попросить взаймы. Сосед доставал аптекарские весы, гирьки и отвешивал нужное количество. Веселые были времена!

Следующие два дня они собирались домой: укладывали вещи, сушили орехи, вялили рыбу. Родственники Вселдыча рассмешили их, приготовив им в дорогу по полному рюкзаку орехов. Они не понимали, почему гости берут так мало гостинцев, которые сами еще и добывали.

— Я возьму только два килограмма орехов и несколько шишек как гостинец родителям, — отказывался Максим. — Вот ветку красивую с шишками я бы взял. Но только это, наверное, невозможно? Где ее теперь возьмешь, да и как повезешь?

Но Пашка нашел выход и здесь. За кедровой веткой он сбегал в ближайший лесок и закрепил ее на листе картона, потом из того же картона соорудил большую плоскую коробку с ручками.

— Вези свою ветку! И знай, что нет для человека ничего невозможного, пока он не умер! — философски изрек Пашка и засмеялся.

Прощаясь с гостеприимными хозяевами, Максим пригласил их в Москву.

— Да куда уж нам в столицу?! Мы же недавно с дерева слезли! А вот вы к нам почаще приезжайте! — смеялись они.

— Веселый народ! — заметил Макс, когда они стояли с Вселдычем у вертолета и, прощаясь, махали им руками.

— Это точно! — согласился Вселдыч. — Только ты что-то не очень нынче веселый. Прямо не узнаю тебя, Макс. Может, устал?

— Да нет! Все нормально! Это от избытка впечатлений. Пройдет…

В Спасске из вертолета сразу пересели в автобус, который повез их на вокзал. Максим не отрываясь смотрел в окно и думал: «Что я хочу там увидеть? Едем мы в противоположную сторону от места нашей прогулки с незнакомкой. Почему она не сказала, как ее зовут?»

В этот раз дорога до Москвы показалась Маше очень длинной, почти бесконечной. С попутчиками она познакомилась, но общение с ними сводила к минимуму, хотя это были такие же студенты, как и она, ехавшие в Москву к началу занятий. Маша всю дорогу пролежала на своей верхней полке. Днем она читала, а ночью смотрела в темноту, считала световые блики, появляющиеся и накатывающие волнами у незнакомых станций. Еще никогда ей не было так грустно уезжать из дома. Еще никогда у нее так не ныла тоской душа.

«Конечно, всему виной ссора с мамой», — так объясняла она свое уныние.

Объясняла, но понимала, что есть у ее печали и другая причина.

«Не окажись рядом того москвича, может, все было бы по-другому. Ну проводил бы меня Красавчик до дома, ну разрешила бы я себя поцеловать, — размышляла Маша, уставившись в потолок купе. — Фу, терпеть не могу его мокрых губ! Но на этом бы все и закончилось».

Теперь она знала, что есть губы, которые сводят с ума. Есть руки, которые дарят невообразимую нежность. Есть на свете мужчина, который может повести не только в танце, но и в жизни.

«Забудь! Где он, тот мужчина? Забудь!» — приказывала она себе.

Любая дорога, сколько бы она ни длилась, когда-нибудь да заканчивается. Это закономерно, если это не дорога по замкнутому кругу или лабиринту. Железнодорожную ветку к таковым причислить нельзя, даже если едешь по ней уже больше трех суток, поэтому объявление проводника тоже было вполне закономерным.

— Подъезжаем к конечной станции! — кричал он на весь вагон.

Маше не понравилось слово «конечная». Были в нем какая-то безысходность, тупиковость. Ей сразу явно представился тупик, который часто показывают в американских боевиках, — высокая, толстостенная, непреодолимая преграда на пути. Ей совсем не хотелось, чтобы Москва была ее конечной станцией.

«Пусть она будет транзитной станцией, а я — транзитным пассажиром, у которого впереди еще много станций и пересадок. Такие перспективы меня устраивают больше», — думала она, собирая постельное белье.

Подъезжая к Москве, Маша не испытывала особой радости. Выросшая в маленьком горном поселке, она не любила больших городов. Москва представлялась ей чудовищным сказочным существом, которое своей волшебной силой притягивает к себе людей.

«Чудо-юдо московское! Пощади меня! Не раздави в своих челюстях-жерновах. Не дай пропасть в море людей и событий. Еду я к тебе по глупости своей, но с добром. Я ничего не могу тебе дать, но и тебе не сделаю ничего плохого. Раздвинь, пожалуйста, свои резиновые бока на метр-два, мне ведь не надо много места. Я тебя не разорю, не стесню, я ведь к тебе временно. Все в нашей земной жизни временно, даже сама жизнь», — думала Маша свою горькую думу, высматривая в окно приближающуюся столицу.

Конечным пунктом ее маршрута была не Москва, она ехала в Химки.

«Понятно, что Химки не Москва, далеко не Москва, совсем не Москва, но для меня это почти одно и то же. И в Москве, и в Химках я никто. Я одна, никто меня здесь не ждет, никому я здесь не нужна. А одиночество в маленьком городе и одиночество в мегаполисе ничем не отличаются».

Впервые за свои восемнадцать лет Маше стало страшно. Как не потеряться в этом огромном равнодушном мире? Как выстоять и не сломаться? Почти четверо суток прошло с тех пор, как она уехала из дома. За это время она ни разу ни с кем не заговорила и, подъезжая к Москве, пришла к выводу: «Похоже, что я теперь единственный у себя собеседник».

И это тоже пугало Машу. Пугало то, что надо привыкать к одиночеству. Понятно, что рядом всегда будут люди, но Маша сомневалась, будет ли она хоть кому-нибудь из них нужна.

В комнате общежития, где ей предстояло прожить все долгие годы учебы, ее встретили две соседки. Девчонки радостно щебетали, обустраиваясь на новом месте. Лиза Котова приехала из Рязани, а Тамара Тишкина — из Брянска. Девчонки совсем не переживали по поводу своего одиночества и потерянности.

«Возможно, они не с таким апломбом, как я, уехали из дома. Хотя чего это я разнылась? Все не так уж и страшно. У меня уже есть две подруги, и жизнь в принципе налаживается. Обычная студенческая жизнь», — утешала себя Маша, настраиваясь на более веселую волну.

Соседки ее были симпатичными девчонками: обе — блондинки с голубыми глазами, обе — самоуверенные и веселые. Они были даже похожи. Лиза была чуть рыжевата, но веснушки не портили ее милого лица.

«Будем жить!» — решила Маша и первым делом позвонила матери.

— Маша, как ты? — волнуясь, кричала она в трубку.

— Мам, все нормально. Доехала хорошо, устроилась — тоже. Соседки в комнате тоже хорошие. Я потом еще позвоню.

Маша хотела бы поговорить с матерью о своем настроении, о своих страхах, как делала это прежде, но это значило бы, что она признает свои ошибки. Теперь Маше было ясно, что для того, чтобы оторваться от материнской опеки и доказать матери, что она, Маша, вполне самостоятельный человек, не надо было уезжать так далеко. Но об этом она тоже не могла сказать матери.

«А может, мама права и в том, что с моей логикой, памятью мое место не в библиотеке? Но и в этом я тоже не могу ей признаться. Теперь умру, но не признаюсь в том, что я не права! В конце концов, можно поступить еще в один институт», — решила она для себя, не собираясь даже себе признаваться в своем упрямстве.