Не чувствовалось в голосе Дмитрича волнения, ровно его баритональный бас звучал, но Меньков чувствовал — раздосадован Дмитрич.

Пятница, 10 сентября

Меньков, пока ехал к Алевтиновым, вспоминал снимки эксгумированного трупа их сына. А ведь они осматривали т е л о, перед тем, как его похоронить. Что они при этом испытывали?

Меньков неоднократно наблюдал реакцию родственников при установлении личности погибшего — в результате ли несчастного случая, или как жертвы преступления. Обмороки встречались очень редко, истерическая реакция тоже нечасто. Но почти всегда и мужчины, и женщины выглядели так, словно их внезапно настиг приступ непереносимой физической боли. В таком состоянии очень трудно, практически невозможно контролировать себя, и люди за несколько секунд словно бы старели на несколько лет, их буквально перекашивало, они становились жалкими и некрасивыми. Поэтому Меньков испытывал чувство презрения и брезгливости, наблюдая актеров — и особенно актрис — телесериалов, тужащихся изобразить — сыграть! — такое состояние.

Алевтиновы жили на шестом, последнем этаже дома без лифта. Ступеньки были высокими, а лестничные марши — узкими. Поднимаясь, Меньков думал о том, как непросто было затаскивать наверх тело и спускать вниз гроб с ним — Александр Алевтинов был высоким и тучным.

Дверь квартиры номер шестьдесят шесть выглядела так же, как большинство дверей в этом подъезде — она была укрепленной. Нелишняя предосторожность — особенно с учетом того, что входная дверь в подъезд почти истлела и висит на одной петле.

Меньков когда-то тоже жил вот в таком доме же и прекрасно помнил, что лет тридцать назад о стальных входных дверях мог подумать лишь сумасшедший. А вот уже десятью годами позже стали ставить сплошь и рядом…

Кнопка звонка упруго подалась. Звук через плотно прикрытые двери наружу не проникал, поэтому Менькову оставалось только ждать. Около получаса назад он звонил Евгении Алевтиновой. Наконец Меньков услышал — или скорее угадал — какой-то шорох за дверью. Он встал так, чтобы его могли хорошо разглядеть в дверной «глазок» изнутри.

— Кто вы? — слабый женский голос.

— Евгения Викторовна, мы с вами недавно говорили по телефону.

Меньков торопливо достал из кармана пиджака служебное удостоверение, раскрыл его и поднес к «глазку». И тут же сообразил, что света из запыленного окошка на лестничной клетке явно недостаточно для того, чтобы удостоверение можно рассмотреть.

Да Алевтинова, похоже, и не собиралась что-либо рассматривать.

Дверь отворилась.

Сухонькая, немодно одетая старушка возникла в дверном проеме. Меньков отметил, что свои седые волосы Алевтинова красила давно — рыжего и белого цвета в них было поровну.

«Сколько ей лет? В любом случае сильно за шестьдесят. Не очень-то следит за собой. Ни капли косметики на лице. Впрочем, в ее-то состоянии… Хотя и в ее состоянии некоторые женщины в семьдесят с лишним выглядели поухоженней».

Войдя в квартиру, Меньков сразу понял — неухоженность здесь лежит на всем и на всех. Бедная, просто скудная обстановка. «Возраст» мебели никак не меньше полувека — Меньков вспомнил, что такие вот стулья и столы ему приходилось видеть только в фильмах производства шестидесятых годов прошлого столетия. Сиденья стульев вытерлись, этого не скрывает даже толстый слой масляной краски, покрывающей их. Пластмассовые крышки столов, обеденного и журнального, испещрены множеством царапин.

Обои в последний раз менялись, наверное, лет десять назад.

В гостиной на стене большой портрет полного молодого человека — с черной креповой лентой наискосок в нижнем углу.

— Присаживайтесь, — Алевтинова жестом указала на один из «спартанских» стульев.

Меньков осторожно присел. Прикинул, насколько рискованно класть свой роскошный Diary на, возможно, не слишком чистый стол. Не решился, расположил ежедневник у себя на коленях.

… Семью Алевтиновых можно назвать интеллигентной семьей. Он закончил филологический факультет университета, она — педагогический институт иностранных языков. Оба не местные, в Приозерск попали по распределению. Он сразу стал работать в местной газете, она — учительницей в школе. Встретились, поженились. Поженились поздно — ему было тридцать два года, ей тридцать. Ютились по общежитиям, по съемным квартирам. Эту квартиру получили двадцать семь лет назад, когда ей уже было сорок лет, а сыну Саше — четыре. Долго стояли на очереди, зато — трехкомнатная.

Не могли поверить счастью — такие хоромы на троих.

Недолго счастье длилось. Саша пошел в школу, и через пару лет выяснилось, что со школьной программой мальчик не справляется. До того он детский садик не посещал, им занималась мама, оставившая работу — «поздний», долгожданный ребенок того стоил. Он стоил больше — в нем сосредоточилось их счастливое будущее. У мальчика жизнь должна сложиться удачней, чем у них.

Не сложилась. Вообще никак не сложилась. То, что у Саши синдром Клайнфелтера, врачи смогли определить достаточно поздно — мальчику было уже тринадцать лет. Это и неспециалист мог бы определить, это уже бросалось в глаза. А ведь для лечения этой болезни очень важна допубертатная — то есть, еще доподростковая, до «переломного возраста» — диагностика синдрома.

Мать конечно же, снова оставившая работу — забирала Сашу домой из интерната два раза в неделю. Ездить приходилось через весь город на автобусе, который ходил крайне редко и поэтому всегда был переполнен.

Саша вообще-то не был совсем уж безнадежен в отношении интеллекта — неожиданно для всех он проявил интерес к шахматам. Более того, в шахматах он достиг достаточно высокого уровня — кандидата в мастера!

Шахматы да телевизор — вот два окна в мир, открытые для Саши Алевтинова. И ему этого, как ни странно, хватало. После работы он либо ходил в шахматный клуб, либо просиживал вечера у телевизора. К девушкам Сашу никогда и не тянуло — во всяком случае, родители этого не замечали.

Естественно, устроиться на приличную, с достойным заработком работу Саша не мог. Перебивался то грузчиком, то дворником. В последние три года работал грузчиком на рынке. Там к нему привыкли, неплохо с ним обращались — в иные дни Саша приносил до трехсот рублей «чаевых», которые ему давали за срочную погрузку-разгрузку. Но ведь какая это была работа… В жару и зной таскать ящики и лотки, катать тяжелую тележку.

Еще Саше платили пенсию как инвалиду детства.

Евгения Викторовна потеряла около пятнадцати лет трудового стажа, когда занималась Сашей, поэтому сейчас, в свои шестьдесят семь, она вынуждена работать. Муж тоже работает — не по специальности, конечно. Из журналистики он ушел, там молодые сейчас правят бал. Устроился охранником в одну фирму. Впрочем, охранник — одно название только. Двери открывает входящим, ключи от комнат выдает…

Куда Саша ходил в тот злополучный день? К своему знакомому, с которым он вместе в шахматы играет. Да, не играет — играл. Достаточно давно играл. Она уже и не помнит, как давно. Знакомый — не такой, как Саша. Но у него, у знакомого, другие проблемы — тяжелую травму около года назад получил, теперь передвигаться может только в инвалидной коляске. Часто ли Саша навещал того знакомого? Не очень часто, раза три-четыре в месяц. Впрочем, иногда и чаще к нему ходил.

А известен ли ей адрес того знакомого? Конечно. И адрес, и телефон. Они от Саши отчет требовали — куда, к кому он идет, на какое время. Мальчик проблемный, с ним может случиться гораздо больше неприятностей, нежели с обычным, здоровым человеком. Могло случиться. Уже не случится.

Пятница, 10 сентября

Нижняя челюсть Федяева — на пол-лица. Сейчас она выдвинута вперед, словно ее обладатель собирается протаранить ею сидящего напротив него человека.

А человек выглядит совершенно спокойно. Его лицо напоминает лицо североамериканского индейца — не чертами, но абсолютной бесстрастностью.