— Антоша, сынок, ты что?

Она в испуге начала пятиться назад. Антон распалялся всё сильнее:

— Ты ничего не знаешь, но ты — чувствуешь!

— Антон!

— Ты и не знала никогда ничего, и не понимала — ты только чувствовала!

— Ан-тон! — истерично уже, по слогам.

— Ты только чувствовать и умеешь!!!

Мариванна, наконец, упёрлась спиной в стену — отходить некуда было. Да и не надо уже — Антон перестал видеть лицо. Вместо него вверху силуэта матери было чётко очерченной пятно.

И Антон, осознав его, словно бы очнулся — помогли ассоциации с прежними переживаниями «пятен», когда Антон ещё не выходил из себя так быстро.

Он резко закрыл своё опущенное лицо руками и глухо, в ладони, заговорил:

— Мама, уходи! Уходи, мама! Прошу тебя…Сейчас же уходи! От греха…

Мариванна боком, испуганно, обошла его, прячущего самого себя от мира в своих ладонях, и на выходе уже сказала:

— Я тебе позвоню, Антоша… Завтра… Отдохни…

— Да иди же ты-ы!!!

Дверь захлопнулась уже после того, как весь подъезд услышал этот крик.

С утра участковый Малой был в своём кабинете. Хотя слово «был» не совсем точное. Он, скорее, прятался! От кого — сам себе объяснить не мог — боялся… Объяснения. Боялся сам себе признаться, что сам себя боится. Он даже в зеркало опасался посмотреть — умывался наугад, причёсывался наощупь. Благодарил бога, что можно ещё хотя бы один день не бриться. Оглядев на вешалке, надел форму. На себя в форме в зеркало смотреть тоже не стал. Похлопал по ней (по себе), так осмотрелся…

И правильно сделал! Потому что, глянув в зеркало, он бы невольно позабыл об общем внешнем виде и прилип бы взглядом только лишь к своему лицу Вернее, к влажному отблеску испуганного безумия в глазах, красных от бессонницы, наполненной частыми и краткими провалами в кошмары, как у алкоголика в период «белой горячки».

Антон боялся увидеть и понять в себе психа. Узнать себя психом. Он и форму-то решил надеть не для того, чтобы служебной официальности добрать, не для того, чтобы чужие взгляды отвлечь от своего лица, а для того, чтобы самому отвлечься от становящегося пугающим привычного самого себя. Обновился, одним словом… Хоть как-то.

По улице шёл в тёмных очках, благо, повод был — солнце.

Бабье лето в этот год расщедрилось на нежаркую, ненавязчивую ласку. Но дождик уже тоже начал побрызгивать из туч, пока ещё весело шаля, как ребёнок, получивший в подарок водяной пистолет. Однако по календарю было видно, что скоро уже дело дойдёт до водяного автомата и даже пулемёта. Ночная прохлада стала потихоньку становиться холодом, и листья на деревьях пытались согреть улицы своей тёплой жёлто-красной расцветкой.

Первым делом Антон распахнул окно в кабинете, принимая всей нервной грудью подарок бабьего лета — свежий с утра, как у водоёма, воздух. Постоял секунду в нерешительности и тёмные очки снял-таки — служба есть служба. Осмелился даже кинуть взгляд мимоходом, отворачиваясь от окна к двери, в зеркало… Да, ничего вроде — расходился. Психоз, как похмелье, растёкся из глаз по жилам, рассосался и стал неярок. Сел за стол.

— Входите.

Вошла пара — мужчина и женщина:

— Здравствуйте. Вы нас вызывали.

— Фамилия?

Они назвались.

— Жалоба на вас, — наставительным тоном заговорил участковый, роясь в стопке бумаг. — Вот она. Соседка ваша жалуется, что… Цитирую: «Со свету меня сжить хотят и всякие козни строят». Далее идёт перечисление козней… Читать не буду — сами знаете, поди… Или прочесть?!

Женское лицо растянулось в улыбке, выражавшей неудобство в формате «Ну-у, вы же понимаете…»:

— Она старенькая и немножко уже не в себе…

— Сумасшедшая, вы хотите сказать?

Женское лицо изобразило неудобное согласие. Взорвался мужчина:

— Её нельзя назвать сумасшедшей, хоть у неё и справка есть!

— Да? Интересно…

— Там сходить нечему и не с чего… Она вообще — безмозглая!

— Не горячитесь…

Антон это промолвил, не услышав собственный голос — в голове после громкой реплики мужчины поднялся шум, словно эхо — отголосок его возмущения.

Лица обоих посетителей стали расплываться в пятна. На глазах! Малой даже опускал их специально, будто вчитываясь в бумаги, и поднимал снова — не помогало. Пятна говорящие.

Одно, мужское, своей нижней дыркой — бывшим ртом — уверенно и громко доказывало, что старуха-соседка — безмозглая дура. Причём чем чаще звучало определение «безмозглая», тем сильнее шумело, свистело — даже визжало уже! — у Антона в голове.

Он механически и очень кратко (чтобы побыстрее от них отделаться) записывал суть их показаний и ответных претензий, будучи не в состоянии на них сосредоточиться.

Только бы это быстрее закончилось! Но словесный поток мучительно продолжался… Антон не выдержал:

— Прекратите!

— Что прекратить? — растерялся мужчина.

— Прекратите называть её…

Малой застрял в боязни произнести ключевое слово.

— Безмозглой, что ли? — подсказал мужчина, и утихавший уже было ураган снова прорезал голову Антона своим пронзительным порывом.

— Да! — он почти выкрикнул ответ с искажённой мукой лицом.

Опущенными глазами он увидел, как женская рука легла на задрожавшую в растерянности мужскую руку.

— Вам плохо? — донёсся сквозь медленно утихающий ветер участливый женский голос. — Может вы в другой раз нас вызовите?

Антон взял себя в руки. Голова успокоилась.

— Нет. Всё в порядке. Ваши показания понятны. Распишитесь… Вы и вы… Здесь и здесь… Теперь я вызову вашу соседку…

— Да! — снова взорвался мужчина. — Сами сможете убедиться, что она без… Не в себе. По ней дурдом скучает. До свидания.

Когда дверь закрылась, Антон чуть ли не вслух пробормотал, что дурдом скучает и по нему самому тоже. Теперь — сейчас! — пресловутую соседку он не собирался видеть ни в коем случае. Повестку, которая медленно пойдёт по почте, он выписал ей на максимально отдалённый срок.

— Входите.

Тишина. Никакого движения. Антон успел даже мечтательно почувствовать лёгкость, освободившую его голову от болезненных приступов, во время которых череп распирало так, что казалось, будто из ушей что-то такое аж свищет, на простой воздух, кстати, своей плотностью совсем не похожее.

Теперь в голове не ветер дул, а ветерок гулял. Сродни лёгкому сквознячку, ласкавшему то лицо, то затылок, когда открывалась входная дверь.

Он потому и выглянул в коридор, что помнил — людей было больше, чем двое этих предыдущих. Почему же никто не заходит?

В коридоре сидели трое: возрастом приближающийся к мудрости мужчина с академической бородкой и явная бабуля с явным внучком, который сразу устремил в участкового взгляд такой влажной чистоты, трагической обиды и заплаканной надежды, что Малой невольно подумал с усмешкой о похищенной у него игрушке.

«Интересно, где было совершено преступление, — обретая в шутливости прежнюю реальность, игриво подумал Антон, — в песочнице двора или детсада?»

Он даже успел удивиться тому, что вызывающе тараща глаза на просителей по очереди и покачивая вопросительно головой, в смысле «Ну, чего сидим?», он снова легко почувствовал прилив обычной — положенной! — служебной строгости.

— Да вот… — вслух ответил на немой вопрос мужчина. — Очередь не моя.

И показал кивком головы на бабулю.

«Академик!» — сразу окрестил его Малой, исходя из показательно независимой и невызывающей позы «нога на ногу», из интонации, из общей вежливости, без которой для него вообще жизнь немыслима, из готовности и умения ждать. Из интеллигентности, одним словом.