Приехал в Карачарово.

Погода хорошая, солнце, кругом снега. В избушке тепло, но как-то особенно печально: еще острей смертельная тоска.

Ночи почти не сплю. Сколько раз был «на самом краю».

Все вокруг русское, грустное, непоправимое. Хороши зимние звезды, чист и бел снег.

Но это то, где теперь Аринушка и Аленушка. Только там покой и звездный свет.

Вчера солнышко и ночью звезды. А сегодня — сретенье — заметелило. Начался русский февраль — вьюжный, злой месяц. «Сколько февраль ни злися, а март ни дуйся — быть весне».

Самое тяжкое в том, что не мог, не умел дать людям того, что мог и был обязан дать. Это основной долг художника. Чувствую себя как бы растратчиком своего сердца.

Художник — даже с малым, но истинным талантом — не может жить только для себя. Сердце его принадлежит людям. В этом его счастье и оправдание. Даже если согрешит, собьется с пути художник — нужно ему великодушно простить. Разве не чудо: биение моего сердца слышат тысячи людей! Самый страшный, смертельный грех для художника, его окончательное падение — ложь.

Как разнообразно в русском языке понятие слов жалость, любовь! Желанный и любимый, жалкий, желать и жалеть. Народное слово жалеть очень мало связано с французским и церковным понятием книжного слова любовь. Народ никогда не произносил этого книжного слова. Мать и невеста о своем ребенке, о суженом говорили жаланный. И никогда не было у народа презрительного господского понятия жалкий, то есть презренный, нищий, несчастный, ни на что не способный. В народе не могли сказать жалкое положение, жалкий человек. Если жалкий, значит достоин жалости, то есть сострадания.

В словаре Добровольского слово жалость объяснено так: «Жалость — любовь, сожаление, грусть. Жалеть — любить: «Всякая матка ребеночка своего жалеет». Жалкий — ласкательное слово. «Ах, спасибо тебе, жалкий ты мой!» «Жалкий ты мой, покажи мне дорогу!» «Заходи ко мне, жалкая моя!» «Разве мы тебе не родны, не жалки!» Жалкий — внушающий к себе любовь, возбуждающий к себе сожаление. «Кто тебе жалчей? Ты жонка, ты матка!»

Так понимал слово жалость, жалкий сам народ. Вершина любви — в материнской жалости к беспомощному ребенку на ее руках. В этом смысле почитали богоматерь...

Добродетели так похожи, а грехи наши бесконечно разнообразны. Не по добродетелям, а по грехам различаются люди.

Что же — любить одних добродетельных? Грешники ближе, милее, их жалеем. В этом суть любви.

Только несколько раз в жизни, еще в молодости, приходило ощущение полного счастья. Счастья, пожалуй, чисто языческого. Хотелось петь, плакать, целовать землю. И так же быстро уходило это недолгое счастье. Оставалась прежняя боль, предчувствие неминучей беды, лютого горя и непоправимых утрат.

Как оправдались эти предчувствия, посещавшие меня еще в детстве! (Гибель Аринушки, Аленушки, Лидочки.)

В сущности, вся великая русская литература — вопль и стон (как и русские

народные песни, мрачные русские сказки). Печальны судьбы русских писателей.

Самый «светлый», самый «веселый» был Пушкин. Но, боже, какие горькие слова срывались у него о России! А как несказанно трагична судьба Пушкина, его смерть!

А Гоголь, Достоевский, «жизнелюбец и язычник» Толстой (стоит вспомнить его бегство, астаповскую смерть), Гаршин, Чехов и многие, многие. И самые последние: Бунин, Куприн и другие, их нерадостная судьба.

Талант есть то самое, что «под одну гребенку» не ложится, всегда «вихры торчат». Если срезать все «вихры», все гладко подстрижено — плоскость единообразия.

Как хорошо, как верно у Гоголя: таланты родятся, точно искры в дыму костра, — вспыхивают и погасают, вспыхивают и погасают...

Откуда же возникают, как родятся на земле истинные таланты?

Как алмазы, редки они среди нас.

Всю ночь почти под самым окном поет соловей. Такая сила, такая вечная радость в пении невзрачной крошечной птички! Зачем, для кого поет? И тысячу лет назад пели над этой рекой соловьи, и две тысячи, и двести тысяч лет, когда не было еще на земле человека. Вот чему дивиться, чему кланяться!

На рассвете вступает хор птиц, и у каждой своя песенка — от самой коротенькой до долгой соловьиной песни.

Боже, как печальна иной час наша природа! Как грустны, безнадежны наши прославленные «неохватные» пространства, российский воспетый простор, так трагично отделивший человека от человека...

А как хороши все же редкие ясные дни, милы нежные осинки, чудесный узор их ветвей, которым любуюсь из моего окна!

Тосковать о прошлом? Но разве тоскуют о городовых или становом приставе, о Ноздреве или Коробочке, о Чичикове или Хлестакове? Губернаторов, исправников, околоточных мы презирали. И к пузатому купцу Акулину, к земским начальникам не чувствовали мы никакого почтения.

Лев Толстой был барин, граф, «подделывался» под мужика (самый плохой, фальшивый репинский портрет Толстого: босиком, за сохою, ветер бороду относит). Дворянское умиление мужиком, скорбь раскаяния. А все же гениальная чистая правда! Один Толстой умел заставить читателя плакать. Плакали мы и над Петей Ростовым, и над «графинюшкой» Наташей, и над Алешей-Горшком. А вот над Алексеем Карамазовым и Сонечкой Мармеладовой плакать почему-то не хочется.

Тема самоубийства у Толстого: Поликушка, Позднышев, Анна Каренина. Все — чистые, правдивые и праведные люди.

А вот у Достоевского его «самоубивцы» — или сладострастники, или безбожники, или негодяи: Свидригайлов, Ставрогин, Смердяков...

И в этом у них такое несходство!

Подмешать в русскую кровь капельку чуждой знойной крови — какой засверкает свет! Таков Пушкин. И не от этой ли «подмеси» крови наша необыкновенная талантливость, а быть может, необыкновенное наше беспутство?

Читал выдержки из дневника Пришвина. Игра словами и мыслями. Лукавое и недоброе. Отталкивающее самообожание. Точно всю жизнь в зеркальце на себя смотрелся.

Пришвин родом из елецких прасолов, в облике было что-то цыганское. Земляк Бунина, который, говорят, его не любил.