А каким чудом казались мне тогда эти деревенские и сельские лавочки, наполненные незатейливым товаром! В них пахло дегтем, селедками, кумачом, рогожами, хомутиной. Пахло сложно и от самих лавочников-мещан, занимавшихся в деревнях торговлей, скупавших у мужиков лен и пеньку, продававших товар в долг под проценты. Их-то в те времена и называли обычно кулаками. Таких лавочек и постоялых дворов всего больше было у железнодорожных станций, где селился торговый мелкий люд, росли, ширились новые железнодорожные поселки.

Мы останавливались у сельской лавочки, чтобы накормить лошадь, поесть и отдохнуть с дороги. Встречал нас хозяин — худой и костлявый мещанин в потертой жилетке с обвисшими карманами, в ситцевой голубой с белыми крапинками рубахе, с выпущенным из-под жилетки подолом. Мне памятны фамилии и прозвища деревенских торговцев-мещан. Были среди них Почечуевы, Буланцевы, Рукосуи. Отчетливо помню их ладные, обшитые тесом домики под железными крышами, выкрашенными красной и зеленой краской, резко выделявшимися среди деревенских соломенных крыш, широкие дворы с навозными лужами в радужных кругах, резные или застекленные парадные крылечки, кружевные деревянные наличники и карнизы.

Отец распрягал потную лошадь, отгонявшую хвостом несметную рать оводов с изумрудными головами и злых серых слепней, задавал ей корм. Мы поднимались по небольшому парадному крылечку, входили в прохладные, с крашеными полами комнаты, с темной божницей в углу, с кружевными на окнах занавесками. Я оглядывал комнаты, оклеенные обоями стены, на которых висели портреты царя и царицы в русских боярских нарядах, портрет священника с небольшой бородою, с наперсным крестом: Иоанн Кронштадтский. В рамках висели фотографии родных и знакомых, деревянно сидящих с вытянутыми по коленям руками. Тупы, безразличны были лица на этих засиженных мухами фотографиях, две-три из них непременно изображали покойников в гробах. В углу, на подставке, молодые фикусы, на окнах цветущая герань, в углу торчала труба граммофона. Над дощатым диванчиком висела гитара. Летом и осенью здесь полно мух, они жили в гитаре, и от их движения гитара звенела сама собою.

На столе, под запотевшим зеркалом, сердито кипел пузатый начищенный самовар. Отец достал заготовленные матерью закуски: хлеб, вареные яйца и ветчину. Мы пили с блюдечек чай, дули на горячую желтоватую воду.

С жадной остротой я наблюдаю толстую флегматичную хозяйку в капоте, хозяина. Меня поражает его пергаментное, скошенное лицо с бороденкой, торчащей редкими клочьями, его бельматый слепой глаз. Другой, здоровый, глаз светится лукавой живостью, глядит зорко и остро, все подмечая. Я уже слышал разговоры о нечистых делах Рукосуя, о торговле крадеными лошадьми, о других проделках, суть которых мне была непонятна.

Много перевидал я в моем детстве прасолов-мещан, разъезжавших по деревням, скупавших скот и телят. Нередко заезжали они и в наш дом. Были среди них острые на язык, очень подвижные и предприимчивые люди. Главной их особенностью было насмешливое, презрительное отношение к мужикам, уже и тогда меня оскорблявшее. Мужиков они называли сиволапыми дьяволами, торгуясь с ними, разговаривали на непонятном «кубратском» языке, из которого я запомнил лишь несколько елов. Помню, что лошадь называлась «волод», барин — «каврей», «хлить каврей» значило: едет барин. О проделках мещан над простодушными мужиками много наслышался я злых анекдотов.

Рассказывали, что зимой на городском базаре мещане-ямщики (тоже продувной народ), увидев подвыпившего простодушного мужика в овчинном тулупе, с восхищением глядевшего на городскую роскошь, как бы не обращая на него ни малейшего внимания начинали между собой таковский разговор:

— Знаешь, у этого мужика на левой ноге шесть пальцев!

Услыхав, что разговор идет о нем, все так же широко улыбаясь, мужик останавливался.

— Шесть пальцев?

— Шесть!

— Ах, туда твою так, — вмешивался в разговор мужик. — У меня шесть пальцев? Пять!

И простодушный мужик начинал разуваться на морозе, долго распутывал мерзлые оборы, развертывал суконные онучи, выставив на мороз голую ступню с шевелившимися пальцами, торжествующе говорил:

— Считай сам: пять...

Мещане даже не усмехались, и первый мещанин, так же серьезно и по-прежнему не обращая внимания на мужика, оставшегося на морозе в одном лапте говорил соседу:

— Значит, я ошибся: не на левой ноге у него шесть пальцев, а на правой...

Доверчивый мужик, чтобы убедить злостно смеявшихся над ним мещан, снимал и с правой ноги лапоть, оставшись на снегу босой. Тогда и начинали насмехаться над ним злобно шутившие мещане, доводя чуть не до слез простодушного мужика...

Современному молодому человеку трудно представить жизнь нашей старой смоленской деревни, где в памяти живых людей еще не стерлись отжитые крепостные времена, ходили рассказы о помещиках- дворянах, стояли еще запустелые дворянские гнезда. Многие дворяне совсем побросали свои имения. Из них как бы выветрилась любовь к природе, к усадебному быту. Они не заглядывали в родные поместья, в старинные усадьбы, где родились, вырастали и умирали их предки.

Были и в наших местах покинутые, забытые дворянские усадьбы, о бывших владельцах которых рассказывали на деревне всякие были и небылицы. Старики вспоминали о барине Катлярском — от его усадьбы осталось лишь несколько деревьев, а на месте господского дома — заплывшая землею, заросшая крапивой яма, в которой валялись обломки кирпичей. Говорили, что лют был барин Катлярский, падок до женского пола, много перепортил девок и баб, что на охоте завели мужики своего барина в глухой, темный лес и, накрепко привязав к шесту раскинутые руки, пустили. Так и не выбрался из частого леса барин, распятый на длинном шесте, до смерти заели его лесные мошки и комары...

Верстах в семи от Кислова, в стороне от больших дорог, было Левшино, где жили потомки дворовых Катлярского. В этом захудалом и бедном поселке не было и одного коренного мужика. Еще в мое время жили потомки Катлярского — Атлярские, родившиеся от дворовой женщины. На краю Левшина, в маленьком домике жил участник севастопольской обороны отставной майор Атлярский. Духом прошлого, далеких, отжитых времен веяло от старого домика с запертыми на зиму холодными комнатушками, где на стенах висели портреты, а на полках лежали старинные книги в изгрызенных мышами кожаных переплетах.

Раза два или три отец брал меня в Москву. Смутное впечатление оставили эти поездки: набитый мужиками вагон, дорожные разговоры. В заплечных лыковых кошелях мужики-плотники везли с собой простецкие дорожные харчи: аржаной хлеб, лепешки, печеные яйца, сало и соль, завернутые в холщовые чистые тряпицы (почти такими же харчами снарядила в дорогу нас мать). Были обуты плотники в новые лапти и пеньковые онучи, обмотанные ткаными оборами. Что-то ладное, легкое, зверино-цепкое виделось в их походке, в неторопливых, застенчивых движениях, когда усаживались они в вагоне, в непривычной, стеснительной для них обстановке. Мешками и бечевками были обвязаны продольные пилы, топоры, несложный плотничий инструмент. И так знакомо пахло от них хлебом, кислотцой домотканого сукна, избяным, деревенским духом, который не выносили господские носы. В вагоне они усаживались неловко, запихивая под лавки пилы и лыковые плетеные кошели, заметно стесняясь одетых по-городски, косо и недружелюбно смотревших на них пассажиров. Близкое и родное для меня было в их разговорах.

Кроме плотников-мужиков, были в вагоне другие пассажиры: два мещанина в чуйках, старый и молодой. Мещане пили из жестяного чайника чай вприкуску, ели селедку, выкладывая на газету кости. С плотниками разговаривали небрежно, с видимым пренебрежением. Ехал похожий на цыгана дьякон с черной вьющейся бородой, с шальными глазами и дочерна загоревшим лицом. Он выскакивал на каждой станции, раздувая полы подрясника, зачем-то носился по платформе. Необыкновенно важным казался толстый кондуктор в поддевке, со свистком и длинной серебряной цепочкой на груди, похожей на аксельбант. Он проходил по вагонам, грубо расталкивая толпившихся в тамбурах мужиков, бранил их нехорошими словами. Были знакомы названия станций — Павлиново, Спас, похожих одна на другую, с красными станционными зданиями, высокими кирпичными водокачками, над которыми кружились и кричали галки, с железными и деревянными крышами торгового поселка, с мужиками в длинных армяках и кнутами под мышкой, ожидавшими седоков. По грохочущим железным мостам поезд пересекал тихие, заросшие кувшинками и осокой речки, в открытые окна вагона слышался хриплый настойчивый крик коростелей. Мелькали столбы, поднимались и опускались за окнами железные струны бесконечных проводов. Простор, простор!