Когда священник каждое воскресенье взбирался на кафедру, чтобы прочитать нам еженедельную проповедь, он всегда отпускал плоскую шутку, над которой мы всегда смеялись как можно громче и дольше, хотя он наверняка знал, что мы над ним издеваемся. Однако он продолжал делать слегка ироничные замечания, и каждый раз церковь наполнялась оглушительным хохотом, хотя только половина слушателей слышала, что он сказал[484].
В основе некоторых актов ритуального неповиновения лежит ирония, которая во внешнем обществе выражается в форме висельного юмора, а в институтах — в форме изощренной насмешки. Стандартной формой иронии в тотальных институтах является придумывание других названий для особенно угрожающих или неприятных аспектов обстановки. В концентрационных лагерях репу иногда называли «немецким ананасом»[485], а изнуряющую муштру — «уроками географии»[486]. В психиатрических палатах больницы Маунт-Синай пациенты с повреждениями мозга, которым предстояла операция, называли больницу «Маунт-Цианид»[487], а врачей «обычно переиначивали, используя такие прозвища, как „адвокат“, „белый воротничок“, „глава экипажа“, „президент“, „бармен“, „страховой агент“ и „распорядитель кредитов“. Одного из нас (Вайнштайна) попеременно называли „Вайнбергом“, „Вайнгартеном“, „Вайнером“, „Вайзманом“…»[488] В тюрьме штрафной изолятор могли называть «рестораном на открытом воздухе»[489]. В Центральной больнице одна из палат, в которой лежали пациенты с недержанием, иногда воспринималась как место для наказания санитаров, которые называли ее «розарием». Еще один пример приводит бывший пациент психиатрической больницы:
По возвращении в дневную комнату Вирджиния решила, что ее переодевание — это разновидность одежной терапии. ОТ. Сегодня была моя очередь для ОТ. Было бы чудесно выпить чего-нибудь крепкого. Паральдегида, скажем. Мы, лесбиянки из Джунипер-Хилл, называли его «коктейль Джунипер». Те из нас, что поизысканнее, говорили: «Мартини, пожалуйста». Сестра, а где оливка?[490]
Конечно, нужно понимать, что угрожающий мир, на который отвечают иронией, не обязательно является миром чуждой власти других людей, он может быть продуктом самого человека или природы, как в случае, когда смертельно больные шутят над своей ситуацией[491].
Но помимо иронии существует и более тонкий и выразительный способ ритуального неповиновения. Это особая позиция, которую можно занять по отношению к чуждой власти; в ней специфическим образом соединяются жесткость, достоинство и невозмутимость, которые позволяют вести себя недостаточно дерзко, чтобы провоцировать немедленное наказание, но при этом демонстрировать свою независимость. Так как соответствующая коммуникация основывается на использовании тела и лица, она может осуществляться всюду, где оказывается постоялец. Примеры можно найти в тюремном обществе:
Быть «правильным» значит быть смелым, бесстрашным, верным своим товарищам, никого не использовать, непреклонно отказываться признавать верховенство официальной системы ценностей и отрицать идею, что заключенный — человек низшего сорта. Это позволяет, прежде всего, утверждать свою фундаментальную порядочность, достоинство и ценность в унизительной ситуации, а также демонстрировать эти персональные качества безотносительно к любому силовому давлению со стороны официальной системы[492].
Сходным образом в Центральной больнице, в «жестких», максимально охраняемых палатах, куда отправляли в качестве наказания и где постояльцам было уже почти нечего терять, можно было обнаружить интересные примеры того, как пациенты, не доставлявшие никаких особенных хлопот, самой своей позой выражали безразличие и легкое презрение к персоналу всех уровней, сохраняя при этом полное самообладание.
V
Можно было бы легко объяснить появление практик вторичного приспособления исходя из допущения, что индивид обладает спектром потребностей, врожденных или приобретенных, и, попадая в среду, отрицающую эти потребности, просто реагирует на нее, изобретая кустарные средства их удовлетворения. Думаю, такое объяснение принижает значение этих подпольных способов адаптации для структуры Я.
Практика спасения части себя от когтей института хорошо видна в психиатрических больницах и тюрьмах, но ее можно обнаружить и в более безобидных и менее тоталистических институтах. На мой взгляд, такое неподчинение является не побочным механизмом защиты, а скорее центральной составляющей Я.
Социологи всегда питали интерес к тому, как группы влияют на индивида, как он идентифицирует себя с группами и как он падает духом, если группы не оказывают ему эмоциональную поддержку. Но если мы присмотримся к тому, что происходит при исполнении социальной роли в потоке социальных взаимодействий в общественном учреждении или в любой другой единице социальной организации, мы увидим не только господство этой единицы. Мы всегда обнаружим, что индивид применяет определенные методы сохранения дистанции, создания пространства для маневра между собой и тем, с чем, по мнению окружающих, он должен идентифицироваться. Несомненно, психиатрическая больница государственного типа предоставляет в высшей мере благодатную почву для этих практик вторичного приспособления, но на деле они, подобно сорнякам, прорастают в социальных организациях любого типа. Если мы, следовательно, обнаруживаем, что во всех исследованных реальных ситуациях их участники предпринимали меры для защиты от своих социальных связей, почему мы должны класть в основу нашего представления о Я то, как индивид вел бы себя в «правильных» условиях?
Простейшее социологическое представление об индивиде и его Я заключается в том, что он воспринимает себя в соответствии с тем, какое место ему отводится в организации. Столкнувшись с возражениями, социолог может модифицировать эту модель, немного ее усложнив: Я может быть еще не сформированным либо может сталкиваться с конфликтующими обязательствами. Вероятно, нам следует еще больше усложнить эту конструкцию, поместив эти возражения в ее центр, и с самого начала определять индивида в социологических целях как существо, занимающее позицию, существо, располагающееся где-то между идентификацией с организацией и оппозицией по отношению к ней и готовое при малейшем давлении восстановить равновесие, сместив свою вовлеченность в том или ином направлении. То есть Я может возникать вопреки чему-либо. Это понимали исследователи тоталитаризма:
Кетман заключается, как это ясно видно, в реализации себя вопреки чему-нибудь. Тот, кто практикует кетман, страдает из-за препятствия, на которое наталкивается, но если бы препятствие вдруг было убрано, он оказался бы в пустоте, может быть, кто знает, еще более неприятной. Внутренний бунт зачастую нужен для здоровья и бывает особой разновидностью счастья. То, что дозволено сказать, оказывается гораздо менее интересным, чем эмоциональная магия охраны своего внутреннего святилища[493].
Я показал, что то же самое происходит в тотальных институтах. Но разве свободное общество чем-то отличается?
Если мы являемся частью чего-либо, наше Я нестабильно, но при этом абсолютная приверженность и привязанность к какой-либо социальной единице требует определенного отказа от Я. Наше представление о себе как личности может быть обусловлено принадлежностью к более широкой социальной единице; наше представление о себе как Я может возникать в результате мелких форм сопротивления втягиванию нас в эту единицу. Наш статус опирается на прочный фундамент окружающего мира, в то время как наша идентичность часто прорастает в его трещинах.
