Пациенты иногда усиливают эти истории, оптимистично определяя свой профессиональный статус. Человек, который когда-то проходил прослушивание на должность радиоведущего, называет себя радиоведущим; другой, проработавший несколько месяцев курьером и затем получивший работу репортера в большом отраслевом журнале, но уволенный через три недели, говорит, что он репортер.

Социальная роль человека в сообществе пациентов может целиком конструироваться на основе этих совместно поддерживаемых фикций, поскольку эти условности, соблюдаемые при взаимодействии лицом к лицу, как правило, получают подтверждение в слухах, распространяемых за его спиной, которые лишь чуть-чуть ближе к «объективным» фактам. Это, конечно же, пример классической социальной функции неформальных сетей индивидов, равных по своему статусу: они выступают друг для друга аудиторией самооправдательных историй — историй, более правдивых, чем чистые фантазии, но менее убедительных, чем факты.

Но пациент вынужден прибегать к апологии в уникальной обстановке, так как сложно найти другую среду, столь деструктивную для историй о себе, — за исключением, разумеется, историй, соответствующих психиатрической точке зрения. Эта деструктивность связана с чем-то большим, нежели с официальным листком бумаги, удостоверяющим, что пациент страдает психическим расстройством и представляет опасность для себя и окружающих, — что, кстати, глубоко задевает гордость пациента и даже ставит под вопрос само ее существование.

Унизительные условия жизни в больнице очевидно противоречат многим историям о себе, рассказываемым пациентами, да и сам тот факт, что они являются пациентами психиатрической больницы, свидетельствует не в пользу этих рассказов. И, конечно, пациенты не всегда бывают достаточно солидарны, чтобы не дискредитировать друг друга, как не всегда имеется достаточное количество «профессиональных» санитаров, чтобы санитары не дискредитировали пациентов. Как постоянно говорил один мой пациент-информант другому: «Если ты такой умный, как твоя задница тут оказалась?»

Однако обстановка психиатрической больницы даже еще более вероломна. Персонал может извлекать значительную выгоду из дискредитации истории пациента, что бы ни было причиной этой дискредитации[282]. Если сотрудники, отвечающие за порядок в больнице, хотят управлять каждодневной жизнью пациента без жалоб или противодействия с его стороны, то им удобно иметь возможность указать ему, что его утверждения о себе, с помощью которых он рационализирует свои требования, ложны, что он не такой, каким он себя изображает, и что на самом деле он — несостоятельный человек. Если сотрудники, отвечающие за психиатрическое лечение, хотят привить ему свои взгляды на его личность, то им нужна возможность подробно объяснить ему, что их версия его прошлого и их версия его личности больше соответствуют действительности, чем его собственные версии. Если как сотрудники, отвечающие за порядок, так и сотрудники, отвечающие за лечение, хотят добиться его согласия на проведение различных психиатрических процедур, то им хорошо было бы развенчать его представления об их целях и заставить его признать, что они знают, что делают, и действуют в его интересах. Короче говоря, проблемы, создаваемые пациентом, тесно связаны с его представлением о том, что с ним происходит, и если нужно добиться от него кооперации, то имеет смысл дискредитировать это представление. Пациент должен «по зрелом размышлении» принять — или сделать вид, что принял, — представление больницы о себе.

Помимо зеркального эффекта обстановки персонал также располагает идеальным средством для опровержения рационализаций постояльца. Современная психиатрия определяет психическое расстройство как то, что может иметь истоки в раннем детстве пациента, проявляться на протяжении всей его жизни и пронизывать почти каждую сферу его нынешней деятельности. Поэтому все сегменты его прошлого или настоящего должны входить в область юрисдикции и полномочий психиатрической экспертизы. Психиатрические больницы бюрократически институционализируют эти чрезвычайно широкие полномочия, формально оправдывая свои способы обращения с пациентом его диагнозом и, следовательно, психиатрическим взглядом на его прошлое.

Важным выражением этих полномочий является история болезни. Обычно это досье используется отнюдь не для фиксации случаев, когда пациент проявлял способность достойно и эффективно справляться со сложными жизненными ситуациями. Также оно обычно не используется для грубого обобщающего или выборочного описания его поведения в прошлом. Одна из задач истории болезни состоит в демонстрации того, что пациент «болен» и почему забрать его в больницу и продолжать держать в ней — правильное решение. Для этого из всей его жизни выделяется перечень случаев, которые имели или могли иметь «симптоматическое» значение[283]. Могут упоминаться проблемы его родителей или братьев и сестер, которые могли передаться по наследству. Фиксируются детские поступки, свидетельствующие о нарушениях мышления или об эмоциональной неуравновешенности. Могут описываться случаи, когда он вел себя так, что непрофессионал счел бы его действия аморальными, свидетельствующими о сексуальном извращении, демонстрирующими его слабоволие, детскими, необдуманными, импульсивными и безумными. Часто подробно фиксируются нарушения поведения, которые стали для кого-то последней каплей и вызвали прямые действия. Кроме того, описывается его состояние по прибытии в больницу — а он вряд ли чувствовал себя в этот момент спокойно и расслабленно. В истории болезни может также упоминаться, что пациент лжет, отвечая на неудобные вопросы, что выставляет его человеком, чьи утверждения очевидно не соответствуют фактам:

Если делающему запись неизвестны факты, противоречащие словам пациента, запись специально составляется так, чтобы их существование оставалось открытым вопросом: