Как правило, пациент в какой-то момент прекращает обременительные попытки сохранять анонимность и отрешенность и становится доступным для обычных социальных взаимодействий с больничным сообществом. После этого он поддерживает отстраненность лишь определенными способами — всегда использует свою кличку, подписывает свои статьи для пациентского еженедельника только инициалами или использует безобидное «вымышленное» имя, тактично предоставляемое в некоторых больницах, — либо демонстрирует отстраненность только в особых случаях, например, когда группа студенток-медсестер обходит отделение или когда, получив разрешение выходить на территорию больницы, он внезапно сталкивается с гражданским лицом, которое знает по прошлой жизни. Иногда, когда пациент становится подобным образом доступным, санитары говорят, что он «успокоился». Это означает, что пациент открыто занимает и принимает новую позицию, что напоминает процесс «публичного признания» в других группах[276].

Когда пациент успокаивается, его дальнейшая судьба в общих чертах напоминает судьбу постояльцев всех изолированных учреждений — тюрем, концентрационных лагерей, монастырей, трудовых лагерей и т. д., в стенах которых постоялец постоянно находится, проводя свое регламентированное время в непосредственной компании лиц с идентичным институциональным статусом.

Как и любой неофит во многих тотальных институтах, новый госпитализированный пациент обнаруживает, что его полностью лишили многих привычных способов самоутверждения, самоудовлетворения и самозащиты и совершают с ним множество действий, умерщвляющих его Я: ограничивают свободу передвижений, заставляют жить в коллективе, принуждают слушаться целого эшелона людей и т. д. Он начинает понимать, насколько сложно сохранять представления о себе, когда привычные условия для этого внезапно исчезают.

Проходя через этот унизительный моральный опыт, госпитализированный пациент одновременно учится ориентироваться в «палатной системе»[277]. В государственных психиатрических больницах это обычно градация условий проживания, выстроенная вокруг палат, административных единиц, называемых отделениями, и уровней доступа к внешнему миру. «Худший» уровень часто предполагает лишь деревянные скамьи для сидения, самую посредственную еду и небольшое пространство для сна в общей комнате. «Лучший» уровень может предполагать отдельную комнату, право выхода на территорию больницы и в город, относительно безопасные контакты с персоналом, еду, считающуюся хорошей, и различные возможности для досуга. За несоблюдение всепроникающих местных правил постояльца строго наказывают, лишая привилегий; за их соблюдение он со временем получает право на небольшие удовольствия, которые вовне он принимал как должное.

Институционализация этих радикально различающихся уровней жизни проливает свет на то влияние, которое социальная обстановка оказывает на Я. Это, в свою очередь, показывает, что Я формируют не только взаимодействия его обладателя со значимыми другими, но и условия внутри организации, с которыми сталкиваются ее члены.

Существуют обстановки, которые человек легко может не признавать своим отражением или продолжением. Когда турист отправляется в трущобы, ситуация может доставлять ему удовольствие не потому, что она отражает его личность, а потому, что она определенно этого не делает. Есть другие обстановки, например жилые комнаты, которыми человек распоряжается самостоятельно и которые он использует для того, чтобы создавать у других благоприятное впечатление о себе. Есть также обстановки вроде рабочих мест, которые отражают профессиональный статус работника, но которые в конечном счете контролирует (тактично или нет) не он, а его работодатель. Психиатрические больницы представляют собой радикальный пример последнего типа обстановок. Это связано не только с крайней деградацией условий жизни в них, но и с той их уникальной характеристикой, что пациенту настойчиво, постоянно и последовательно делают очевидной связь этих условий с его Я. Закрепляя пациента за определенной палатой, ему четко дают понять, что ограничения и лишения, с которыми он сталкивается, не определяются слепыми — и тем самым не связанными с его Я — силами вроде традиции или экономики, а составляют преднамеренную часть его лечения, то, в чем он сейчас нуждается, и что, следовательно, они отражают состояние, в котором оказалось его Я. Когда пациент высказывает просьбы — для которых у него есть все основания — об улучшении условий, ему говорят, что как только персонал решит, что он «сможет жить» в палате более высокого уровня или что ему «будет удобно» в ней, соответствующие шаги будут предприняты. Словом, прикрепление к определенной палате представляется не как награда или наказание, а как отражение общего уровня социального функционирования пациента, его статуса как личности. Оценить некоторые зеркальные эффекты больницы позволяет тот факт, что с условиями жизни в худших палатах могут легко справляться даже госпитализированные пациенты с органическими поражениями мозга, как наглядно демонстрируют находящиеся там ограниченные человеческие существа[278].

Таким образом, палатная система выступает экстремальным примером эксплицитного использования физической среды учреждения для создания у человека определенного представления о себе. Но официальный психиатрический мандат психиатрических больниц приводит и к еще более прямым и открытым атакам на представление постояльца о себе. Чем более «медицинской» и прогрессивной является психиатрическая больница, чем более она стремится быть местом для лечения, а не только для заточения, тем чаще сотрудники высшего звена могут доказывать постояльцу, что его прошлое было несостоятельным, что причиной тому был он сам, что он неправильно относится к своей жизни и что если он хочет стать личностью, ему придется изменить свой способ взаимодействия с другими людьми и свои представления о себе. Часто постояльцу внушают моральную значимость этих вербальных атак, принуждая принимать психиатрическую точку зрения на себя во время терапевтических признаний в рамках индивидуальных сессий или групповой психотерапии.

Относительно моральной карьеры госпитализированных пациентов можно выдвинуть тезис, который применим и ко многим другим моральным карьерам. Любой человек на каждой достигнутой стадии своей карьеры конструирует образ своей жизни — прошлой, настоящей и будущей, — в котором факты отбираются, обобщаются и искажаются таким образом, чтобы у данного человека было представление о себе, которого он может продуктивно придерживаться в текущих ситуациях. В целом отношение человека к себе предусмотрительно соответствует основополагающим ценностям его общества и поэтому может быть названо апологией. Если человек способен представить такой взгляд на свою текущую ситуацию, который показывает, что в прошлом он обладал положительными качествами, а в будущем его ждет счастливая судьба, это можно назвать историей успеха. Если прошлое и настоящее человека совершенно безрадостны, тогда лучшее, что он может сделать, — это показать, что он не несет ответственности за случившееся с ним; в этом случае подойдет выражение «печальная история». Чем больше силы прошлого не позволяют человеку придерживаться базовых моральных ценностей, тем чаще ему приходится рассказывать свою печальную историю любой компании, в которой он оказывается. Возможно, тем самым он отчасти пытается удовлетворить потребность других людей в том, чтобы их представления о правильной жизни оставались незыблемыми. В любом случае чаще всего печальные истории можно услышать среди заключенных, «алкашей» и проституток[279]. Я хочу рассмотреть те превратности судьбы, о которых рассказывают в своих печальных историях пациенты психиатрических больниц.

Обстановка и внутренние правила психиатрической больницы настойчиво говорят пациенту о том, что он, в конечном итоге, — психически больной человек, который потерпел социальный крах во внешнем мире, полностью провалился, и что здесь у него очень небольшой социальный вес и вряд ли он вообще способен действовать как полноценная личность. Обычно унизительность этого положения острее всего переживают пациенты из среднего класса, так как прежние условия их жизни не способствуют формированию невосприимчивости к подобным оскорблениям, но с определенным понижением социального статуса сталкиваются все пациенты. Как нормальный член своей субкультуры, к которой он принадлежит во внешнем мире, пациент часто реагирует на эту ситуацию, пытаясь рассказать печальную историю, доказывающую, что он не «больной», что виновником «небольшой передряги», в которую он угодил, на самом деле был не он, что в своей прошлой жизни он вел себя честно и благородно и что психиатрическая больница тем самым не права, навязывая ему статус пациента. Стремление отстаивать собственное достоинство широко институционализировано в обществе пациентов, в котором социальные контакты, как правило, начинаются с того, что их участники добровольно сообщают, где находится их палата и сколько они уже пробыли в больнице, но не упоминают о том, почему их в ней держат, — во внешнем мире подобные взаимодействия носят форму светских разговоров[280]. Обжившись, все пациенты обычно начинают добровольно давать относительно приемлемые объяснения своей госпитализации, одновременно принимая без прямых расспросов версии других пациентов. Пациенты рассказывают и открыто признают достоверными такие истории, как: