— …па-адъём!

Едва дневальный раскрыл рот, Шурка вылетел из койки, присел возле спящего внизу под ним Семернина и стал обуваться. Быстро: три-четыре коротких, как удары, движения — и нога в портянке словно куколка! Юфтевые сапоги сели на ноги ладно и плотно.

— Ты что, в шароварах спал? — удивлённо спросил Семернин, сбрасывая с себя одеяло и шинель.

— Нет, я их на лету надел.

В казарме стоял собачий холод, потому что топливо в Петроград подвозили плохо, заводам не хватало. Но пожившему в артельном балагане эта казарма могла показаться светёлкой: тюфяки, набитые сеном, байковые одеяла, деревянный, натёртый кирпичём пол — уют, можно сказать!

Шурка выскочил в коридор, хлопали двери на втором и третьем этажах: самые прыткие, вроде него, уже спешили на улицу. Проскочил мимо дежурного у входа, хватанул полной грудью ледяной воздух, мокрый от близости Балтики. После прокисшей атмосферы казармы, где солдатики размещались как в пчелиных сотах, этот воздух резанул, освежил, высветлил мозги.

Через чуть освещённый газовым фонарём плац пробежал в угол двора, к солдатской уборной — длиннющей, очков на двадцать по обе стороны… Уже на обратном пути его догнал старший унтерофицер Паулутис. Отвёл на площадку с чучелами из соломы и рогожи, где обычно новобранцы отрабатывали приёмы штыкового боя. Туда не доставал свет фонаря.

— Не решаются товарищи. Не уверены, что другие полки поддержат.

— А они понимают, — спросил Шурка, — что нашими руками хотят удавить забастовку?

— Понимают… — вздохнул Паулутис. — Но не выйти из казарм… Это же приказ. Разоружат — и под суд. Решили так: если дело дойдёт до оружия — стрелять в небо. Передай своему отделению.

— Они сделают так и без нас.

А казарма уже гудела, как вселенская ярмарка.

— Первая р-рота, выходи строиться!

— Учебная рота-а… Смир-рна! Отставить. Оправиться!

В половине шестого им дали завтрак и по три чёрных сухаря с собой. Значит, опять уводили на целый день. Два батальона вместе с сапёрной и учебной ротами построились в колонну и поползли из ворот. По четыре в ряд, закинув винтовки на плечи, под собственный грохот сапог о мостовую.

…В промозглой темноте февральского утра, словно щупальца огромного спрута, на которых омерзительными волосками щетинились штыки, воинские части вползали в Петроград. Роты и батальоны выстраивались вдоль Невы, на мостах и поперёк улиц, разъединяя рабочие окраины, отсекая их от центральных площадей и Невского.

Учебную роту привели на Николаевскую площадь и поставили на противоположной от вокзала стороне. Офицеры, потоптавшись возле ещё закрытого трактира, ушли в вокзальный буфет. Остальные, составив винтовки поотделённо в козлы, отчаянно дымили махоркой, жались группками к стенам домов, где меньше дуло. Медленный рассвет, казалось, вовсе заиндевел, завис полумраком над городом. Подъезжали извозчики, опасливо останавливались в центре площади. Два ломовых проехали под арку на товарный двор.

— Тихо что-то, — подошёл Паулутис.

— Воскресенье, — ответил Шурка, — гудков не слышно.

Спокойствие на улицах Петрограда в то утро обмануло не только старшего унтер-офицера Паулутиса. Пожелал быть обманутым этой тишиной и командующий Петроградским военным округом генерал Хабалов. Стачка, начатая путиловцами, в считанные дни охватила весь Питер, она перерастала в восстание, каждый её день казался высшим и последним напряжением. Женщины оставляли хвосты очередей, круглосуточно толпящихся возле булочных, и шли митинговать, вместе с демонстрантами напирали на полицейские патрули и армейские заслоны.

О событиях 25 февраля царица писала в Ставку Николаю: «Это — хулиганское движение. Мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, — просто для того, чтобы создать возбуждение…» Царь успокаивал супругу: «Беспорядки в войсках исходят от роты выздоравливающих, как я слышал». А командующему округом отдал распоряжение: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки…»

Безлюдные, наводнённые лишь солдатами, казаками и жандармами улицы обнадёжили командующего, и он ответил царю телеграммой: «Сегодня, 26 февраля, с утра в городе спокойно».

Но затем оказалось, что спокойствие это было обманчивым…

Шурка видел, как к приходу поезда оживлялись не только извозчики. Подъезжал конный разъезд жандармов, появлялась полиция, какие-то подозрительные типы провожали глазами каждого выходящего из вокзала. Потом где-то поблизости за домами послышался рокот — будто на терриконе опрокинули вагонетку с породой, и чёрные камни катятся по склону, глухо соударяются, мощно шуршат…

На углу Лиговки и Невского проспекта остановилась группа конных жандармов. От неё отделился старший и направился через площадь, казалось, прямо к Шурке. Но не к нему. По Старо-Невскому выезжала полусотня казаков. Жандарм подъехал к хорунжему и, придерживая нетерпеливого коня, распорядился:

— Господин хорунжий, у Казанского собора толпа бесчинствует. Появились листовки. Извольте поспешить.

— У меня другой приказ, — отвернулся от него казак.

— Вы будете отвечать! — вскричал жандармский начальник.

— А пошёл ты…

Казак выругался и повёл свою полусотню вдоль здания вокзала, огибая его.

А рокот нарастал. Побежали к своим взводам офицеры. Солдаты разобрали винтовки и растянулись цепью. Жандарм подъехал к командиру роты поручику Комлакову, но тот лишь махнул рукой. С Лиговской улицы на площадь выбежали, пронзительно свистя, два городовых и целая гурьба мальчишек. За ними чёрной лавиной шла толпа.

Стоявшие на площади извозчики стали торопливо разворачивать лошадей и один за другим — ходу, в проём Старо-Невского. Какой-то из них замешкался — должно быть, уснул в своём драном фаэтончике. Пока выбрался, подпоясал кожух, отцепил с лошадиной морды торбу с овсом, толпа захлестнула его и, омывая, потекла дальше по площади. Она кружила, становилась плотнее, а оттуда, с Лиговки, всё шли и шли: озорная пацанва, суровые, как с картин Страшного суда, бабы, пропахшая олеонафтом и окалиной мастеровщина.

Забегали взводные, сомкнулась солдатская цепь, выставив перед собой штыки. Но толпа не потекла дальше, закружилась на площади, сжимаясь к центру. Остановились, покачиваясь над головами, наспех написанные лозунги: «Хлеба!», «Долой царя!»

Шурка аж подобрался весь. Эти корявые, мелом или извёсткой брошенные на полотнища буквы били наотмашь. А на застрявший в толпе фаэтончик уже взбирался оратор — мастеровой лет тридцати.

— Мы пришли, чтобы заявить: так жить невозможно! Вслед за нами на улицы и площади выходит вся трудовая Россия. Мы умрём или добьёмся свободы.

На козлы, рискуя свалить с них оратора, взобрался парень помоложе и стал небольшими пачками швырять во все стороны листовки. Тогда из-за солдатских спин выехали несколько конных жандармов.

— Разойдись! Р-разойдись! — кричал старший.

Но что-то произошло. Шурке не было видно, отчего лошадь старшего взвилась на дыбы, словно ужаленная, а сам он выхватил шашку. В жандармов полетели камни. Одного уже стащили с лошади. Всадники попятились, стали отступать. А по цепи полетела команда: «Заряжать!..» Трясущейся от волнения рукой Шурка дослал патрон в патронник, по привычке кося взглядом, как выполняет команду его отделение.

— Рота-а… пли!

У них ещё не хватало решимости противиться гипнотической силе команды, но и стрелять в толпу, которая перестала быть безликой, не могли. Дёрнулись вверх винтовочные стволы, и над площадью — будто рванули пополам гигантское полотнище чёртовой кожи. Шарахнулась толпа, попятилась к Лиговке. А по цепи снова команда заряжать.

— Рота-а… пли!

Толпа, готовая полыхнуть паникой, после второго залпа заколебалась. Кто-то закричал: «Холостыми стреляют!» Ни убитых, ни раненых — только освободилась полоса мостовой перед солдатской. шеренгой.

— Сволочи! — кричал, пробегая вдоль строя, Комлаков. — А вы почему стоите?! — набросился вдруг на своего заместителя подпоручика Фальмера.