— Если тебе чего там надо, я сделаю сам. А к родителям на праздник поедем вместе.

Был ещё случай в Макеевке на базаре. Роман заторговался с мужиками за телячьи сапоги, а она отошла и стала разглядывать штуки тканей, наваленные прямо на прилавок. Видно, в лавке торговля шла туго, вот хозяин и выслал приказчика в ряды, к самой толкучке. Сукно, холстина, нанка, миткаль… И среди этого — палевый свёрток муслина. Наца подошла, провела ладошкой по мягкой, шелковистой поверхности, двумя пальчиками приподняла угол матово просвечивающей ткани. «Такое платье, — подумала, — это уж слишком. Юбку пришлось бы на чехол сажать. А вот кофточка… полурукав с фонариком…»

Не заметила, как перед нею оказался приказчик. Ловко дёрнул за конец ткани, и она облаком воспарила над прилавком. Тут же свернул край, бросил ей на грудь и на плечо.

— Мамзель, не могу понять: муслин для вас или вы для муслинчика? Люди, подскажите — это же шарман абаже!

В тусклом холодном мае щестнадцатого, среди придавленных военными недостатками людей Наца, должно быть, выглядела как живая реклама. Она только недавно отняла от груди ребёнка, расцвела, от неё веяло благополучием. К её лицу хоть чёрное сукно припасуй — и то будет смотреться блистательным муаром. Бывалый приказчик, а он был немолодой, лет сорока, почувствовал это. Наце стало неловко, попыталась вернуть ткань, но приказчик, прижимая её за плечико, свободной рукой делал с тканью пасы, как фокусник. Ему нужна была реклама.

В этот момент их и увидел Роман. Рывком выхватил конец ткани и повязал вокруг шеи приказчика. Тот растерялся. Придя в себя и разглядев, что перед ним всего лишь шахтёр, видавший виды труженик аршина возмутился:

— Да как ты смеешь, рожа твоя неумытая!

Ромка уже успел больно подтолкнуть в плечо жену, намереваясь увести отсюда. Но услыхав про «неумытую рожу», повернулся, сграбастал приказчика за лацканы пиджака, да так, что тот начал хрипеть. Продолжая сжимать кулаки, он тянул приказчика вниз, осаживая под себя, пока тот не упёрся коленями в землю, а затем и сел на задники собственных сапог. Отбросив посаженного на колени приказчика, Роман подхватил Нацу повыше локтя и повёл прочь, разрезая плечом толпу. После этого она больше недели носила синяки на предплечье, оставленные его пальцами.

Конечно, «рожа неумытая» было серьёзным оскорблением. Между прочим, замечание приказчика обидело и Нацу.

Конечно, шахтёрское «ество» пёрло из Романа. Однако он терпеливо, пересиливая свою занозистость, брал от Нацы всё хорошее. Стал спать на простынях — так и следил за собой лучше. Раз-другой за обедом вытер губы рукавом — она молча положила перед ним кухонное полотенце. (Салфетка — это, конечно, если при гостях…) Понял, отвёл глаза, но рукавом больше не утирался. Он и в постели не грубил, прислушивался к её состоянию, чувствовал его. И всё же Наца никогда не забывала, что между ними много ещё недосказанного, что Ромкин норов перед нею до конца не раскрывался и не дай Бог ему когда-нибудь раскрыться.

Он понимал, конечно, что Валюшка не его дочь, понимал, что его женитьбой Штраховы прикрыли семейный позор. Однако убедил себя, что с Нацей ещё до его появления просто… скажем так — случилось несчастье. Ну, попала девчонка в беду, а домашние не простили ей, озлобились. Он один всё поймёт и посочувствует. На добро она ответит добром.

Роман сам ковал своё счастье и видел — получается! Однажды Наца встретила его после работы радостным сообщением:

— Ты знаешь, Валюшка сегодня сказала «папа»! Вот подойди, она сейчас… Ну, скажи «папа»! Па-па…

Видел, что, ожидая маленького чуда от ребёнка, Наца заглядывала в глаза ему, Роману, как будто надеялась увидеть в них ответ на самое главное. «Господи, — подумал он, — конечно «папа». Не хватало ещё, чтобы дитё болело от наших болячек!» И он подыграл Наце, сам попросил:

— Ну, доченька, скажи «папа».

Вольно или невольно, для себя он выработал определённую позицию: всё, что случилось до него, — вроде бы и не случилось вовсе. Не было… В конце концов, чем вероломней, безжалостней обошлись с нею в той жизни, тем больше она оценит его постоянство и надёжность. Отдав таким образом всё своё великодушие прошлому, Роман с особой придирчивостью и ревностью следил за настоящим. Его насторожило, почему это сегодня, в такой хороший день, Наца оговорилась, вроде у них нету ещё ребёнка? Что-то тёмное и тяжёлое шевельнулось в душе, но постарался отогнать, не думать об этом. «У нас будет ребёнок…» Это значит, что у нас с тобой, а не с кем-то. Это значит, который есть — он не наш с тобой…

И на работе: чем бы ни занимался, а эти мысли, как степные волки, отошли, но не ушли совсем, посверкивали из тьмы подсознания, готовые накинуться и растерзать.

Пока дал наряд крепильщикам и плитовым, отправил в ремонт несколько прохудившихся вагонов — лишь часам к десяти спустился в шахту. На нижних плитах работала Даша Солдатка — жилистая баба годов около сорока, и с нею трое военнопленных австрийцев. Правда, это они вначале считались австрийцами, а когда познакомились ближе, то оказалось, что среди них и сербы, и венгры. Почти все в прошлом приказчики, мелкие чиновники, парикмахеры. Встречались и мужики от сохи. Они уже пообвыклись тут, и Даша, как старшая, если и матюкала кого из них, то больше для порядка.

Нижние плиты были перекрёстком между наклонным стволом и горизонтальной галереей, которая вела к лавам. Скрещение рельсовых путей представляло собой бетонированную площадку, покрытую чугунными плитами. Сюда коногонские лошадки подтаскивали вагончики с углём. Мастерство рабочих заключалось в том, чтобы согнать вагончик с рельсов на плиту и, не дав ему остановиться, развернуть и вытолкнуть на другую колею, вбок. Потом его цепляли за канат, безостановочно ползущий вверх, на-гора. Тут же, в отсечной выработке, скапливался поступающий с гор порожняк. Работа на плитах не считалась самой тяжёлой, но требовала большой сноровки. В тесноте подземелья, в полутьме люди разворачивали вручную тяжёлые вагончики, которые грохотали, соударяясь бортами, скользя по чугунным плитам, могли и искалечить нерасторопного.

— Как дела, Дарья? — спросил Роман.

— Мантулим. Что-то из новой лавы давно коногона не было.

На Листовской, как и на всех прочих шахтах, немало было солдатских жён и вдов, но Даша выделялась среди них. Её муж погиб ещё в японскую, двенадцать лет назад. В другое время Роман перекинулся бы с нею парой слов, мог спросить, не выбрала ли она себе мужика среди пленных? На что Даша могла ответить: какие, мол, это мужики — только и гордости, что штаны носят… Но сегодня, хмуро глядя под ноги, только распорядился:

— Если будут спрашивать, я пошёл в новую.

Он легко бегал по шахте, кожей ощущая в темноте близость препятствия. Жёлтое пятно света от лампы, которую держал в левой руке, изгибаясь, прыгало по шпалам и замшелым боковым стойкам, масляно отражалось в лужах. При такой стремительной ходьбе слабый свет мало приносил пользы. Пройдя немного по коренной галерее, свернул в сбойку, что вела к новому стволу. Со дня на день ожидалось, что рабочие закончат тут нарезку новой лавы, и тогда весь поток транспорта пойдёт на вертикальный ствол.

Он издали услышал, как ругается, едва не плача, Тимка Мышлак. Всхрапывала, загнанно кашляла лошадь. Прибавил шагу. В тесном однопутном штреке, едва различимые в полутьме, дрались… человек и лошадь. Коногон Тимка Мышлак обессиленно стегал кнутом по морде кобылу Брошку, пытаясь ухватить выпущенную из рук уздечку. А лошадь билась в постромках, приседала на задние ноги и, скаля зубы, бросалась вперёд, чтобы укусить Мышлака. С её губ, разорванных железным мундштуком, летела розовая пена.

По всему было видно, что оба, и человек, и лошадь, мучились тут уже давно, оба обессилели и остервенели. Роману не надо было объяснять, что произошло, он всё понял в одно мгновение. В этом месте ремонтник Серапуха и его напарник плохо убрали породу, обрушенную сверху. Первые вагончики проскочили пересыпку, а один забурился. Допустил ошибку и коногон: вместо того, чтобы отцепить задние вагоны, «выважить» ломом забуренный, он подложил куски породы под колёса и понадеялся, что лошадь «выхватит» всю партию. Но забуренный вагончик осел ещё глубже, намертво натянув сцепки.