Василий Николаевич снял кепи, утёр платком вспотевший лоб и почувствовал приятное прикосновение остужающего ветерка. Представил себе, как в цветущем саду над гладью широко разлившегося озера поманит его вечерними огнями двухэтажная вилла с бассейном и потайными комнатками… Естественно — повсюду будет электричество. Дизельный локомобиль перед войной немцы предлагали за семь тысяч рублей, а после войны многое можно будет купить по дешёвке из списанного военного имущества. Как это в библии? «И перекуём мечи свои на орала, а копья свои — на серпы». Вот когда можно будет развернуться с капиталом! А его капитал лежал в самом надёжном из всех мыслимых хранилищ — под землёй, под его ногами…

Абызову показалось, что упругий луч сентябрьского солнца обласкал его обнажённую голову, что через него соединились земля и небо, его земля и небо! Сладкий трепет пробежал по спине.

Поймав себя на том, что расчувствовался, он тут же отпустил Клевецкого.

— Ступайте в контору и передайте секретарю, чтобы принёс мою шахтёрскую одежду. Я спущусь по новому стволу.

Нельзя сказать, что Абызов пожалел о своей слабости. Минуты, которые он пережил в то утро, давали заряд на месяцы, а возможно — и годы. И всё же он ещё раз убедился, что человеку, который хоть чего-то достиг, нельзя расслабляться. Ни на миг. Это лишь тот, кто лежит в самом низу, может быть спокойным — ему некуда падать.

Уже вечером, когда он поднялся на-гора и помылся в технической бане, прибежал помощник. Мучаясь от того, что не может в присутствии хозяина запустить матом, Шадлуньский выговорил:

— Забастовка-с… ба-а… — ему перехватило дыхание, — балаганы митингуют!

За два с лишним года, с того времени, как Василий Николаевич стал хозяинои Листовской, здесь никаких массовых беспорядков не было. Стачки вспыхивали поблизости: на Рыковке и Провиданке, Щегловке и Зуевке, на заводе Боссе… Вроде бы гремело где-то рядом, сама же гроза проходила стороной.

Но только до сегодняшнего дня.

— Митингуют, значит… — Василий Николаевич задумчиво посмотрел на своего помощника. — Пойдемте послушаем, о чём они там говорят. Счастливая особенность: чем сильнее он волновался, тем более заторможенным выглядел внешне.

— Неужели так и пойдёте? — испугался помощник. — Может быть, позвать Али с его… гм… ребятами? Пораскровянить эти грязные рожи!

— Не понимаете вы тактики. Али — это наш кастет. Оружие, прямо скажем, не дневное.

С этими словами он оставил чистенький предбанник, в который имели право заходить только пять-шесть человек из руководства шахты. До артельных балаганов было минут десять ходу. На шахтном дворе их заметили. Какие-то люди от угольного склада побежали в сторону ламповой и скрылись за нею. «Спешат оповестить, что идёт хозяин, — подумал Абызов. — Тоже неплохо. Это сообщение кое-кого отрезвит ещё до моего прихода. Легче будет сохранить дистанцию».

По склону балки расположились два ряда артельных балаганов. Возле каждого как отпугивающий форпост — дощатая будка дворовой уборной с перекошенными, а то и вовсе оборванными дверями. В летнее время подступы к балаганам надёжно прикрыты плотным облаком вони. Между ними и дорогой у общественного — одного на всех — колодца собралась толпа. Это место называлось Бабий торжок, здесь торговали семечками и редиской, а с наступлением военных трудностей — и костным бульоном в глиняных мисках, пирожками с картошкой, жмыхом…

Абызов и Шадлуньский перебрались через узкоколейку, ведущую к лесному складу, и подошли к приутихшим шахтёрам. Было их человек полтораста. Стоявшие скраю потупили глаза, невольно расступились, пропуская хозяина. Он вошёл в круг, морщась от вони, обвёл взглядом людей.

— Почему не идёте на работу?

Молчали. Это было невежливо по отношению к нему, а потому и опасно.

— Значит, бастуете?

Опять гробовое молчание. Ощупывая взглядом хмурые, замкнутые лица, узнал артельщика Артемия Клысака. Обратился к нему:

— Ты, Клысак, почему молчишь? Какой пример подаёшь людям? Это же забастовка!

И тут за спиной Абызова звонкий молодой голос выкрикнул:

— А что нам остаётся делать?!

Резко обернулся, чтобы увидеть, кто это выкрикнул, но с другой стороны донеслось:

— Жить невмоготу. Норма выше назаровской, а заработки те же.

И — как прорвало: все кричали, выговаривали, хлестали своими обидами, распаляясь при этом. Резко вскинув над собой руку, он заставил всех замолчать — умел пользоваться театральными жестами.

— Давайте говорить по очереди. Ну, кто первый?

Ворчали в толпе, высказывали что-то вполголоса между собой, но выступить вперёд никто не решался.

— Сволочи черноротые… — сказал Шадлуньский, и все это слышали. — Как подходит до дела, так у всех языки в ж…

— Оставьте своё хулиганство! — резко оборвал его Абызов. — Вы такой же наёмный рабочий, как и они!.. Ну, так какие у вас претензии к хозяину?

Шурка никогда ещё не стоял так близко к Абызову. Тронуть за плечо стоящего впереди шахтёра, сделать два-три шага вперёд… Ладонь тяжелил обрезок трубы. Удобная штука — полудюймовая паровая трубка, длиною с аршин, целиком пряталась в рукав рубахи, упираясь нижним концом в ладошку. Распрями кисть — скользнёт по ладони, только успей ухватить за другой конец… Шурка весь напрягся, как будто шёл по коньку крыши, капли пота выползли на рыжий лоб.

Как просто: один взмах, в который вложить всё отчаяние, всю боль и тоску… Как долго искал он этого случая! Пожалуй, сознательная жизнь для него началась с того еланца на берегу Прони, где его отец рухнул на межевой столб. А теперь достаточно сделать несколько решительных шагов, чтобы рассчитаться. Это желание овладело им ещё в Боровухе, когда целил из рогатки в приезжего барина, оно мучило его и три, и два года назад, и вообще так долго, что засохло, превратилось в камень. Теперь хотелось одного — снять, свалить с души этот прикипевший камень, чтобы хоть раз вздохнуть полной грудью.

Бешеный Шурка! Он выпустил из рукава обрезок трубы, который скользнул по ладони и замер, охлаждая зажавшую его пятерню.

Белое кепи Абызова на аккуратно подстриженном затылке было совсем рядом. Перед ним лишь плечо шахтёра, который, как и многие другие, что-то кричал. Наливаясь свинцовой тяжестью, Шурка глубоко вдохнул, не зная, что предпримет в следующий миг. Но тут дорогу ему заступил Сергей.

— Ты чего надумал, братка? — испугался он.

— Поквитаюсь. Дам полный расчёт…

Серёжка ухватил его руками за шею, повис, едва не плача:

— Какой же квит? Ну, где же квит, Шурка? Всё будет, как было, только без тебя!

В это время в толпе что-то произошло, их оттеснили из первых рядов. А в круг, где стоял Абызов с помощником, вытолкнули одного харьковского, который выступал тут до прихода хозяина. (Харьковские артели в Донбассе были редкостью, не то, что курские или рязанские, да и публика в них собиралась разношёрстная — и довольно грамотные фабричные, и какие-то бродяжки, и даже уголовники. Любой без роду и племени мог найти «земляков», став членом харьковской артели).

— Народ требует, — говорил он, не глядя в глаза хозяину, — прибавку к заработку: не меньше тридцати копеек на рубль. Это — раз. Уголь для топки семейным и в балаганы тоже — бесплатно.

Хозяин что-то записывал в блокнотик.

— Со штрафами, — продолжал шахтёр, — сплошной обман получается. Штрафов вроде бы и нету, а со всей артели высчитывают.

— Вам что, не нравится эта система? — спросил Абызов?

— А то! — воскликнул шахтёр. Он был молодой, масластый, большеголовый, как исхудавший конь. — Я вот крепильщик… Земляк, скажем, стойку перекосил или затяжку прослабил — а расценку снижают всем.

— Правильно. Следить надо друг за другом. Это ваша же безопасность! — громко, как артист со сцены, ответил Абызов.

— Так-то оно так, да у иного уже и сил нехватает. А штраф такой… обдираловка, одним словом.

— Я этого не слышал! — позволил себе разгневаться Абызов. — Работа в шахте тяжёлая, не секрет. И у кого мало сил — пусть уходит, пусть выбирает себе занятие полегче!