— Бунтовать, сволочи! — закричал мастер, всех оштрафую, за неделю упряжек лишу!

Тогда Андрей схватил его за борта пиджака и стиснул их на горле так, что Брюханец захрипел. Почти опрокинув мастера на верстак, Пикалов в ярости бросал ему в самое лицо:

— Хошь или не хошь, а я тебя заставлю, чтобы ты меня услыхал… Будешь тут ещё дёргаться — оглушим!

Испугался мастер. Андрей разжал судорожно сжатые пальцы, отпустил его и сказал:

— В другой раз меру знай… Открой двери, Четверуня.

Взъерошенный Брюханец выскочил из мастерской, а вскоре явился вместе с механиком. Но слесари стояли у верстаков, работали, вроде бы ничего и не случилось.

— Что тут произошло? — спросил механик.

— Ничего, — ответил Пикалов. — Вот только Остап Саввич слесаря Чапрака штангельциркулем влупили.

— Да он меня мало не удавил! Все видели!

— Нехорошо брехать, Остап Саввич, — укоризненно покачал головой Четверуня.

Слесари пожимали плечами, удивлённо таращили глаза. Только старик Лепёшкин, склонясь над верстаком, поскрипывал шабером. Брюханец окликнул его:

— Лепёшкин, ты же видел — душил он меня. Мало спину не переломил об верстак.

Тот повернулся, вытащил из кармана комок ветоши, обтёр не спеша руки.

— Вот пацана ты ни за что оховячил — это я видел. А больше… ничего такого особенного.

Мастер едва не заплакал от досады и бессилия.

— Заговорщики, бунтари! Все бунтари. Они газеты читают! Сволочные газетки выписывают. И других подбивают!

Механик старался пореже общаться с рядовыми рабочими, на то есть мастера, десятники. Ему не нравилось, что Брюханец втравил его в это недостойное разбирательство. И по настроению почувствовал, что тот насолил слесарям под завязку. А назойливость Брюханца вообще выглядела гадко. Не сумел сам справиться — твоя вина.

— Вот что… Газеты и я читаю, — брезгливо морщась, сказал механик. — Это властями не возбраняется. — И, повышая голос: — Вы вправе требовать от людей по работе. Это ваша обязанность. И разбираться должны… — посмотрел на Шурку и неожиданно распорядился: — А парень пусть идёт домой и ставит примочки. Упряжку ему за свой счёт оплатите. Я проверю.

Что ни говори, но за последние год-два изменились люди в Назаровке. Мастер говорил: рассобачились. Это как посмотреть. Рудник разрастался, из северных губерний народ валил ватагами, каждый старался лишь бы зацепиться. И добыча росла. Жульничали артельщики, жульничали мастера и десятники. Елисей Мокров процветал. Рядом с кабаком он построил себе дом, а бывшие две жилые комнаты переделал под номера. Смертельно опасная гонка за каждым вагончиком угля и скотская пьянка шли рядом. Участились аварии.

Шурке представлялось такое положение, что людям некуда деваться, нет для них другой жизни, вот и сидят, куда каждый попал, хоть и невмоготу им, хоть кончается всякое терпение. А уж если сорвутся — сожрут и потопчут друг друга, потому что не осталось меж ними ни уважения, ни жалости.

Вот только некоторых отделяли рабочие газетки — по одному, не сразу. Кто ими интересовался, узнавали друг друга, отличали среди прочих. Шурка верил, что случись вдруг, как в далёкие деревенские времена, выйти на речной лёд «стенка на стенку» — эти люди соберутся к одному берегу.

Газетки читали разные. Одно время вошла в моду «Луч», потом её закрыли. Попадала сюда и «Невская звезда», и «Южный край», и «Правда». С точки зрения Шурки, они мало чем отличались между собой. Вот с другими, которые читала благородная публика, различие имелось большое. В тех, что ни почитаешь — смысл один: у нас всё хорошо, а ежели где и не так, то русский мужик и усердный рабочий охотно поднатужатся, а культурный хозяин вот-вот раскошелится да спроворится…Обидно было, что рабочие газетки с их корявой правдой не ладили меж собою. Читаешь про то, что делается на заводах и фабриках, как бьются в Думе рабочие-депутаты, — всё понятно и просто. Но вот они начинают промеж собой упрёки сочинять, кто и что сказал, вспоминать какие-то решения своих комитетов — умом свихнуться можно.

Вся эта грызня, считали многие шахтёры, получалась от правлений. Понасоздавали их в Петербурге да Москве, вот каждому и хочется быть первым. А внутри комитета — то же самое. Всякий лезет в главные и, если не получается, создаёт свой, ещё один, комитет. Нет, чтобы растить рабочее братство! Нынче добрались уже и до Назаровского рудника. Так что, если признаться честно, Шурка не очень обиделся, когда Андрей Пикалов не позвал его на ночное совещание. Доверил охрану — и слава Богу!

Прошёл день и два после встречи на кладбище, но он не подходил к Андрею с расспросами. Захочет, мол, — сам всё расскажет. Правда, неловко было перед ребятами — Гаврюхой и Сергеем. Приходилось делать вид, что не замечает их вопросительных взглядов.

Вечером после смены (а это было уже в конце недели) братья сидели во дворе на лавочке и терзали Романову гармонь. Анисья Карповна сама предложила им: попробуйте, может, у кого и выйдет. А то стоит гармонь без дела, Ромка её в Макеевку брать не хочет, не до музыки ему теперь. Вот они и пробовали.

Из степи налетал свежий ветерок, сумерки нависали тёплые, лёгкие. Хозяйке, должно быть, тоже не сиделось в такой вечер в душной, пропитанной неистребимой затхлостью комнате барака. Она повесила керосиновую лампу на столб, что поддерживал навес, и возилась у плиты: готовила еду себе и своим постояльцам. Парни не догадывались, что хозяйка тоскует по сыну, а звуки гармошки подслащивают эту тоску.

Гармонь стояла на коленях у Шурки, Серёжка сидел слева и помогал ему находить пальцами пуговки нужных басов. Склонившись ухом к мехам, Шурка с глубоким чувством нащупывал мелодию песни, которая терзала его воображение:

— Ты куды пальцем тычешь? — останавливал его Сергей. — Ромка басы перебирал: вы — и — не — и — вей — и — теся… А ты уткнул палец и гудишь. Двоить надо басами, двоить!

И Шурка начинал сначала, с тем же неостывшим чувством:

— Вы не вейтеся, чёр-рные кудри…

В калитку кто-то вошёл. Вначале братья решили, что это сосед Гаврюха, но тут же поняли: не он. К ним подошёл и присел на лавочку Андрей Пикалов. Поздоровался с хозяйкой, а потом насмешливо сказал:

— Тебе, Шуруп, надо петь про рыжие кудри. Или они на больной голове темнеть стали? От чёрных мыслей, что ли?

— Все мои мысли в брюхе повисли.

— Ты над ним не смейся, — вступилась за своего постояльца Анисья Карповна. — У нас говорили: чем рыжей, тем дорожей.

Посмеялись, а потом Андрей предложил парням прогуляться. Под собачий брёх вышли за посёлок, где в сторону железнодорожной насыпи, по бережку ручья, который живился откачиваемой из шахты водой, тянулись кротовые бугры «каюток». Между ними светились костерки, мелькали размытые их отблесками силуэты — вроде пешее войско остановилось на ночлег. Этот земляной, разметавшийся, как сыпь, посёлок назывался в обиходе… скажем так — Голожо…вкой. Главной его приметой днём была бесштанная пацанва, что копошилась возле завешенных тряпьём ям.

Поручение Андрея, с которым он явился к братьям, было несколько необычным. Оказывается, из Юзовки от Валентина пришел человек и просил прислать двух-трёх надёжных парней, которые ни в каких организациях не состоят.

Прохаживаясь по склону балки вдоль фронта затухающих на том берегу ручья огней, Андрей несколько обескураженно пояснял:

— С собою ничего брать не велено. Ну — немного деньжат. И надо прийти в субботу на девятую линию. Знаете трактир Абдулы Тахтарова? Зайдите, закажите чего-нибудь. Должны вас куда-то позвать. Тут какая-то непонятная игра затевается, такие секреты, что и мне объяснять отказались. Скажут вам пароль — «свои ребята», а дальше уже объяснят, что надо делать.

Неловко было Андрею за такую скудость сведений. В разговоре с братьями он всё больше нажимал на их надёжность — это, мол, главное.