— Да пойми ты, мам,… Старшего парня — ему уже лет четырнадцать? — могу ещё пристроить. Возьму смазчиком… Как зовут тебя?

— Шуркой, — угрюмо ответил подросток.

— Пристрою Шурку. Жить будет в бараке с артелью — все рязанские, земляки ваши. Для своего они место найдут. А вот младшего — ума не приложу. Ему бы пристроиться мальчиком у какого купца. Да только для этого дела полно наших, рудничных, которые покупателя за полу в магазин приволокут, а конкуренту и глаза выцарапают. Деревенскому там делать нечего — затюкают.

— Нечего делать — то и не надо, — наступала Надежда Ивановна, — ты подумай.

— Что думать, мам. Их же таких — как волчат голодных. Разве что лампоносом в шахту? Дак эта каторга от него не уйдёт. Туда он и без меня вскочит.

— Может… на выборку? — подсказала молчавшая до сих пор Мария Платоновна. Она понимала, тут решает муж, и вмешиваться не хотела, но с языка сорвалось.

— Держи карман шире, — скривился Степан Савельевич. — Там вдовы да девки. Опять же — где жить? Артель его в свой балаган не пустит. Выборщикам от рудника ничего, кроме подёнщины, не положено… Ну, да Господь с ним. Пацана ещё куда-нибудь заткнём, а что с ихней матерью, которая сама с довеском, делать?

Только теперь семья Ивана Ивановича Чапрака — вернее, то, что от неё осталось — начинала постигать истинные масштабы случившейся катастрофы. Ещё несколько дней назад у них был свой дом, своё место на земле, их знали и уважали односельчане. А вот тут, сию минуту, их перебирали, как перебирают старые обноски, определяя, что можно ещё приспособить в хозяйстве, что пустить на тряпки, а то и выбросить за ненадобностью. Софья слушала этот разговор и ей было стыдно за отца. А когда он сказал что-то обидное об этой деревенской женщине и её ребёнке, не выдержала:

— Отец! Да постыдитесь же вы! Ну, бабушка сделала что-то необдуманно, по доброте своей. А ты? На шахтах сиволапые мужики с незнакомым земляком последним куском делятся! Это же твои двоюродные братья, тётка твоя!

— Ты на меня не кричи, — растерялся отец, удивлённый её негодующим тоном. — Легко быть добрым тому, у кого задница голая. Горем делиться — не обеднеешь.

— Да будет тебе куражиться, — раздражённо осадила его дочь. — Не в ту сторону смотришь, Степан Савельевич. «Господин хороший», как сказала эта женщина, — Софья кивнула на двери девичьей, — он ещё о твою шкуру ноги вытрет и за порог выбросит.

— Сонька, цыц! — побагровел от гнева отец и опустил тяжёлую ладонь на столешницу.

Он ещё не бушевал, ещё сдерживал себя, не желая привлечь внимание Леопольда Саввича, который за дверью развлекал младших дочерей.

— А ты на меня не вздумай кричать, — с холодной злостью ответила Софья. — Иначе я такое скажу, что и тебе, и твоему любезному гостю в одних дрожках уже не сидеть.

— Ты на что намекаешь? — насторожился отец.

Он знал, что от старшей дочери можно всего ожидать. Своим непонятным намёком она пустила ему ежа под череп и, резко сменив тон, сухо, по-деловому, заявила:

— Екатерину Васильевну я заберу. То есть, жить она будет у нас. Пусть возится с детьми, со своей и с моими. Мне надоели эти уроки на дому. Может, и правда удастся вернуться в школу… Собирайтесь, тётя Катя. Бог не выдаст — свинья не съест.

Все сразу засуетились. Надежда Ивановна, смахнув слезу, полезла в ридикюль и протянула Соне какие-то деньги. Та не стала отказываться. Оба подростка тоже встали, не зная, как быть, — мать забирали. Она подошла к ним, вытерла нос краем платочка, виновато заморгала:

— Не расстраивайтесь, — успокоила её Софья, — не пропадут. Когда-нибудь в воскресенье наведаются на Ветку. Казённый посёлок, четвёртый дом.

— Может, подвезти вас? — нерешительно спросил Степан Савельевич. — Скажу Тимохе, чтобы запряг линейку. А мне ещё на рудник надо.

— Не стоит, папа, найдём извозчика.

Екатерина Васильевна поцеловала ребят, перекрестила каждого и вышла вслед за Софьей и её детьми. Держась за её подол, переступила порог и малая Таська.

Провожать их вышли и Дина с Нацей, и все остальные, кроме Степана Савельевича да Клевецкого. Хозяин так и сидел за столом — несколько растерянный, чувствуя нехорошую тяжесть на сердце. Откуда у Сони такая враждебность к нему и что уж такого плохого в его отношениях с Леопольдом? Ведь Соня — единственная из дочерей, которая характером пошла в него — на пушку брать не станет. У неё такие слова не от игры ума рождаются — из души вылетают.

— Ну, что закручинился, Степан Савельевич? — сказал Клевецкий. — Родственники — это зло, которое мы получаем от рождения. Застраховаться от них невозможно. Я вот многих своих в глаза никогда не видел.

— Конечно, конечно, — прогоняя от себя тревогу, — отозвался хозяин. — Старшего пристрою. Парень грамотный, в кузне отцу, говорят, помогал. Пристрою смазчиком. А своего барбоса выгоню. Я ещё утром хотел, но не нашёл его, где-то пьянствует.

— Да, конечно, — поддержал Клевецкий, — я скажу инженеру.

— Но куда деть меньшего?

— Пустяки. Сегодня воскресенье — на Первой линии все двери настежь. Если мы с вами пройдёмся, неужели кто-то из хозяев да не возьмёт?

У Клевецкого было отличное настроение. Степан Савельевич подумал, что под такое настроение у Леопольда и дела выходят удачно. Приятный человек — и живёт легко. Придёт сейчас, отдохнёт, напомадится, проведёт вечер в своё удовольствие, да ещё между делом нужного человека встретит, любезными словами перекинется, и смотришь — дело сделано. Ему же, Штрахову, и в воскресенье надо снова ехать на шахту, проследить, найти для работы в ночную смену слесарей, которые ещё не перепились, да и самому по локти в мазут придётся залезть.

В комнату возвращались провожавшие Софью.

— Так поедем, что ли? — предложил Клевецкий.

— Да, конечно… А где эти парнята?

— Во дворе сидят, смотрят, как Тимоха кобылу кормит.

— Я не прощаюсь, — Леопольд Саввич лучезарно улыбнулся женщинам, — заеду ещё, как обещал барышням.

— Уже уходите? — удивилась Надежда Ивановна.

Ей хотелось поговорить с сыном не при госте, сказать что-то важное, главное… а что именно — сама ещё не знала. Так и не присев, он потопталась и вышла вслед за мужчинами.

Братья сидели на крылечке, а бородатый Тимоха охаживал буланую. Увидев выходящего хозяина, ребята встали. Он посмотрел на них и прошёл мимо. Надежда Ивановна остановилась, обняла ребят за плечи, вздохнула:

— Храни вас Господь! За маманю не беспокойтесь, Софья не обидит, не думайте. А уж как придётся вам… Старайтесь. Ежели что, приходите ко мне на Рутченковку.

Между тем мужчины уселись в дрожки. В них было только два места. Степан Савельевич позвал мальчишек и велел садиться на дно возка: одному справа, другому слева, в ногах у взрослых. Тимоха последний раз поправил упряжь, затолкал в зубы кобылке железки удил и пошёл открывать ворота. Степан Савельевич дёрнул вожжи, которые ёрзали над самой головой Серёжки, и они поехали.

Братья сидели спиной друг к другу, и каждый мог рассматривать только одну сторону улицы. Она упиралась в большую, как боровухинский бугор, остроконечную гору, которая дымилась в нескольких местах. Ветер размывал над нею изжелта-сизые облачка, заполнял улицу ядовито-сладким запахом серы. Ниже, в просветах между домами, виднелись плоские, покрытые толем, и горбатые, крытые черепицей — крыши домов, сарайчиков, похожих на большие собачьи будки. На несколько секунд открылись берега речки — далеко внизу, — усыпанные какой-то паршой: не то кучами хлама, не то вспученной от неизвестной болезни землёй. Серёжка догадался: землянки. По дороге от Рутченковки они проезжали мимо таких земляных нор, в которых, как черви, копошились люди.

Дрожки свернули в переулок, и за смердящим бугром стала разворачиваться панорама завода, окутанного тучами пыли, хвостами чёрных и жёлтых дымов. Ряды труб распускали дымы в несколько ярусов, так что верхушки самых высоких дымарей выглядывали из плывущих под ними облаков. И всё это ухало, лязгало, шипело на тысячи ладов. У Серёжки запершило в горле, но вдруг в густом и горячем воздухе он различил родной, как будто прилетевший из Заречья, запах железной окалины, запах отцовской кузни. Голова закружилась от сосущей душу тоски. Он прикрыл глаза.