В Крым Иван Иванович поехать не мог, а где та Ницца — даже не знал. Дмитриеву субботу он пролежал в постели. Гостей не встречали. Екатерина Васильевна с утра ушла в церковь, вписала в поминальный список Евдокею, поставила свечку за упокой её души, отстояла службу. Дедка весь этот короткий, один из самых коротких в году, день провёл на кладбище. Сергей сидел с малой Таськой. Шурка не отходил от постели отца.

Через два дня Иван Иванович всё же с постели встал. Он возился по дому, помогал матери, перечинил всю обувь. Правда, уставал быстро. Потопчется немного — приляжет. В кузню совсем не заглядывал.

Так тянулись день за днём, неделя за неделей. Пришли и ушли рождественские праздники. А в годовщину смерти бабки Душани пошёл дедка её навестить и не вернулся. Кинулись вечером искать его и нашли сидящим у ворот кладбища. На могилке он побывал, а на обратном пути сел отдохнуть и уже не смог встать.

Его похороны взял на себя дядя Матвей. Там же, в его доме, справляли и поминки. На кладбище, не смотря на морозную погоду, пришло много людей. Но Иван Иванович даже на похороны отца выйти из дому уже не смог. Когда гроб опустили в могилу, вслед за взрослыми и Шурка, и Сергей взяли по комку холодной глины и бросили. Гулкие удары комьев о крышку гроба слились с голосами певчих, подхвативших заупокойную священника.

Десять лет было Серёжке. Он многое не мог объять своим ещё не окрепшим умом. Но в его память, как на чистый лист бумаги, пожизненными набросками легли диковинные эпизоды из одной, не имеющей ни конца, ни начала дедкиной сказки — сказки его жизни. Особый мир купечества и нижегородских ярмарок, шестипалый мужик Фаддей, размноженный на десятки горластых правнуков и праправнуков, с которыми ему и Шурке доводилось драться на Боровухинском косогоре… «Кровожадные турки» и «господа французы», которые могли убивать наших с большого расстояния, потому что имели лучшие ружья… Бабка Душаня в образе босоногой девчонки, в которой, по словам деда, «и весу-то не было…» Это и многое другое ещё намедни соединялось с его, Серёжкиным, «я» живым мостом. Можно было пощупать оплавленный корешок дедкиного уха, срезанного осколком английского снаряда не в минувшую, японскую, и даже не в предыдущую войну на Шипке, а в ту давнюю под Севастополем…

Одного года не дожил дедка до своего девяностолетия. Для Серёжки, чьё собственное сознание могло оглянуться на четыре-пять лет всего, такие просторы во времени сливались с необозримой вечностью. Но по мере взросления он много раз будет перебирать в памяти дедовы истории, проникаясь ими, находя в них поддержку своим суждениям и оценкам.

Тогда же, после похорон, Федя Калабухов попросил мать, чтобы она продала ему «дармоедов» — пару соловых, которые за последний год по неделе, а то и больше, не запрягались.

— Я знаю, что они хорошо спарованы, что тяжело не надрывались. Поэтому и цену дам хорошую.

— Бери, — ответила Екатерина Васильевна.

— Только я вам, маманя, денег-то отдам половину. Больше нету. Вторую половину в конце мая получите.

На деньги, что отдал Фёдор, они прожили остаток зимы, два раза привозили врача, покупали лекарства. Потом отец велел позвать Матвея Ивановича. Говорил с ним наедине. Но ребята узнали, что отдал он брату свои серебряные карманные часы — для продажи. Отец уверял домашних, что главное — дождаться весны. А как припечёт солнышко, он пойдёт на поправку, и вообще всё наладится. Мать этому верила, но мальчишки — не очень… Вот и задумали они тогда «наладиться» в кузне.

— …Слышь, Шурка, ты чего это полицу в огонь суёшь? Она же от второго плуга. Нешто не помнишь, как вы с тятей остатние заклёпки ставили?

Ребята осмотрелись и действительно увидали в углу почти готовый плуг — тот самый, который удерживал Шурка, когда отцу стало плохо. Пыхтя и беззлобно переругиваясь, братья подтащили его к большой наковальне и взгромоздили на неё.

Шурка снял со стены, где аккуратно был развешан инструмент, струбцину и стал прилаживать левую ручку к грядили. Несколько раз железка падала из его рук, он покрикивал на Сергея, однако сумел прихватить струбциной ручку так, что отверстия для заклёпок совпали. Выхватив клещами оранжевую заклёпку из горна, Шурка подбежал к плугу и начал заводить её. Она не лезла. Он схватил ручник и принялся поколачивать по железкам, чтобы более точно совместить отверстия. А заклёпка тем временем стала фиолетовой, синей и совсем почернела. Пришлось брать другую, а эту возвращать в горн… На четвёртый или пятый раз ему удалось быстро, сходу вставить заклёпку, но пока они с братом прилаживались, металл остыл. Упрямству Шурки можно было позавидовать. В конце концов он накренил всю конструкцию и успел осадить горячий конец заклёпки так, что она плотно растеклась, заполняя отверстия, взбугрилась широкой шляпкой.

Правда, за это время несколько заклёпок сгорели. Ну, не совсем, конечно. Два-три раза перегревшись, они шелушились окалиной, становились слишком тонкими.

— Подумаешь, — утешил Серёжка брата, — меньшие заклёпки тоже в дело пойдут.

Увлекшись работой, они не заметили, что в дверях, прислонясь к косяку, стоит отец и наблюдает за ними.

— В аккурат, чтобы пшик сделать… — с болезненной улыбкой заключил он.

Увидев отца, ребята несколько смутились. Он смотрел на них ласково и тоскливо. Это была одна из немногих родительских радостей за все месяцы его болезни. Не хотел им мешать, но и уйти вот так сразу не мог.

— Знаете, как плохой кузнец лемех делал? Грел да ковал, снова грел и снова ковал, а всё не получалось. Покуда не увидел, что половина железа ушло в окалину. «Ничего, — подумал кузнец, — не получился лемех, откую нож». И опять грел да мял, пока не сжёг. И решил тогда из остатка железа сделать шило. Куёт и видит, что и шила-то не получается. Подошёл к бочке с водой и говорит: «Не зря же я столько работал, хоть пшик сделаю». Сунул остаток горячей железки в воду, вот пшик и вышел-то!

Ребята повеселели. Эту побасёнку они ещё от дедки слышали, но виду не подали.

— Я говорил вам… Вот солнышко рассиялось — и мне полегчало. Услышал, как вы звякаете в кузне. Для меня это как для кавалерийского коня духовая музыка.

— Ты не простудись, тятя, — сказал Шурка.

— Да я уже пойду, — согласился он. — Помогите мне.

Опираясь на плечи ребят, он осторожно пошёл к дому. У крыльца остановился, чтобы отдышаться.

— Ох, мальцы… вам бы хоть года два ишшо дорасти до кузни. Ну, полтора… Господи…

Сказал с такой тоской, что Серёжке горло перехватило от жалости к нему.

Уложив отца в постель, ребята вернулись в кузню, но заряд их решимости иссяк. Они поняли, что если очень расстараются, то недели за две домучают плуг, недоработанный отцом. Но ничего другого сами сделать они не смогут.

После этого выхода отец уже не вставал. А однажды утром, примерно неделю спустя, подозвал к себе мать, взял её руку в свою и долго лежал с закрытыми глазами. Потом открыл и чётким ясным голосом сказал:

— Парни не пропадут. Их двое… Выдюжат. А ты Тасю… Тасю… Та…

И умолк, уставившись куда-то мимо неё. Рука его разжалась и соскользнула с груди.

— Ваня! — коротко вскрикнула мать, отпрянула испуганно. — Шура! Серёжа! Ой, мамочки, что же делать!!

Прибежали ребята. Шурка тут же отдал малую на руки Серёжке, подошёл к отцу и, преодолевая страх, положил ладонь на его лоб и открытые глаза. Хотелось отдёрнуть руку: гладкий, чуть влажный лоб покойника вызывал непонятные, отвратительные и страшные предчувствия, но это был отец, тятя… И что-то подталкивало прижаться носом к его широкой груди, завыть от тоски. Но Шурка не сделал ни того, ни другого.

— Принеси из коробки на комоде, — дрожа от напряжения, сказал брату, — два пятака. Веки прикрыть надо.

…Странные повороты случаются в жизни, необъяснимо жестокие. Чуть больше года назад была семья — большая, восемь душ собирались к столу. Каждый имел своё место и значение. И вот теперь сидят лишь четверо: мать с Таськой на руках да Сергей с Шуркой. Это не половина их семьи, это куда как меньше, потому что самым взрослым остался Шурка.